В понедельник дела не делаются

Тридцать седьмая квартира располагалась в более-менее благополучном крыле. Правда, высоко, на четвертом этаже. На лестничных маршах и площадках царил полный мрак, хорошо хоть у Вовы в фонарике батарейка была новая, он светил под ноги. В нескольких местах на лестнице отсутствовали перила. Падай в пролет до самого первого этажа!

Направление, в котором надо двигаться, они определили по истошным визгам, доносившимся из глубины коридора.

– Ой, убил стервец! Ой, мамочка родная, да как же мне больно! – кричала женщина, захлебывалась.

Костлявая, в линялом халатике истасканная тетка сидела на пятой точке напротив распахнутой двери в комнату, свезённая коленка у неё кровоточила. Губы – как расквашенные пельмени. При виде милиционеров она заблажила ещё истовей.

Паршин заглянул в комнату. За полуоторванной, криво висевшей на алюминиевых кольцах занавеской виднелся старый диван, круглый стол, осколки посуды под ним. Еще Паршин разглядел вытянутую ногу в красном трико с белой лампасиной.

Прапорщик, отведя в сторону цветастый кусок тряпки, шагнул внутрь. Мужик в трениках с лампасами тотчас, будто ждал в схроне, поднялся во весь рост. Косматый как медведь и такой же дикий. Лохматой башкой задел пластмассовый абажур, тот скакнул, отчего свет единственной лампочки запрыгал по комнате.

В другом углу Паршин углядел пацаненка. Врезались вытаращенные глазенки, кулачок, в рот запихнутый.

– Ап! – мужик швырнул в Паршина табурет.

Прапорщик еле успел присесть. Табурет хрустко вломился в дверной косяк. Пролетев над самой головой. Паршин схватился с мужиком, прижал руки того к туловищу. Мужик норовил взять его на баш, щерился, из глотки его смердело бодяжной водярой.

Паршин топтался, кряхтел надсадно. По уму он мог швырнуть мужика через стол в угол, чтобы тот охолонул. Но в углу забился пацанчик.

Вова наконец пришел на помощь. Резиновой палкой обхватил бугая за шею, придавил. У того глаза на лоб полезли, он ослаб. Этих секунд хватило, чтобы Паршин с Кирьяновым завели ему руки за спину и замкнули браслеты на кистях. Потом прапорщик пару раз двинул ему в дых, пробил пресс. Мужик упал на колени. По методике милицейского рукопашного боя это именовалось «расслабляющим ударом».

– Вот гнида! – Паршин, переводя дыханье, пнул отломившуюся после удара об косяк ножку табурета.

Потом возникла типичная проблема. Женщина отказалась писать на сожителя заявление. А он был зарегистрирован в адресе. Посадить человека в камеру из собственной хаты можно только по заявлению лиц, проживающих с ним, безопасности которых он угрожает. Но женщина упрямо мотала путаными патлами, размазывала кровянку по подбородку, прятала глаза.

Паршин все понимал. Край, через пятнадцать суток этот перец выйдет из спецприемника. И то, на полную пятнашку товарищи судьи сейчас жалятся, как будто от собственной жизни сутки эти отстёгивают. Выйдет и разберётся с сожительницей по полной программе. Но и разворачиваться через левое плечо и уходить восвояси из адреса тоже нельзя. Эвон как он зубами скрежещет, норовит батарею, к которой вторыми наручниками пристёгнут, из стены вывернуть. Тут одним трупом не обойдётся.

– Пиши, Вова, рапорт! – велел Паршин напарнику.

Им, патрульным ментам, больше всех все время надо. Потому что при любой ситуации из них козлов отпущения норовят сделать. И начальство, и прокуратура…

С этим семейником по фамилии Федорчуков, ранее судимым по «сто восьмой первой»[128] за нож, проканителились до полуночи. Все машины были на происшествиях. В разгонах…

Обед и ужин в один прием пищи вышел. В пропахшем мазутом и сгоревшим жиром зале деповской столовки кроме них ели трое железнодорожников. Милиционеры взяли по две котлеты и по двойному гарниру. Молодой Кирьянов посмеялся над объявлением на стене: «НЕТ У НАС НИ ПАП, НИ МАМ, УБЕРИ ПОСУДУ САМ!».

– Сироты! – с ударением на первый слог сказал Паршин.

За стеной по громкой связи объявили о прибытии ко второму пути пассажирского поезда «Нижний Новгород – Санкт-Петербург».