В понедельник дела не делаются

На братских могилах не ставят крестов!
И вдовы на них не рыдают!

Друзья яростно подпевали, обнявшись. Оба, сентиментальные в нетрезвом виде, глотали сырые слезы.

Когда за пивом в близлежащий лабаз ходили, нарисовались так, что не сотрёшь. На улице ещё белый день был. Суббота к тому же! И перед соседями Сашиными нарисовались, и в самом магазине. Там галантный Веткин познакомился с продавщицей штучного товара Олей и на контрольно-кассовом чеке заставил ее записать номер своего мобильника.

– Я позвоню вам, мадам… пардон, мадемуазель, как только солнце позолотит верхушки деревьев! – Саша ногой дробно стучал по полу, а правой рукой, над головой воздетой, выделывал хитрые антраша.

Наверное, он представлял при этом, что он испанский гранд какой-нибудь или же лейтенант французской гвардии Михаил Сергеевич Д’Артаньян. Сходство, с учетом того, что Веткин, покидая свое жилище, экипировался в любимый свой дембельский матросский бушлат, было исключительным.

На обратном пути Михе понадобилось отлить, почки у него нынче работали ударно. Каждые полчаса – будьте любезны!

Когда, спрятавшись за угол, опер мощно поливал палисадник, мимо обыватели проходили. Мирные, они индифферентно отворачивались от расставившего ноги циркулем непотребника.

«О-о-о, пся крев! Знакомая мамкина… Заведующая восьмой аптекой… Ирина Федоровна… Признала или нет?»

Ума у Михи все ж достало, чтобы не раскланяться с аптекаршей. Саша не доверил захмелевшему приятелю сумку с пивом, которую во избежание несчастного случая на производстве транспортировал не за ручки, а за горло. Стеклобутылки позвякивали бодро, вселяли в друзей уверенность в ближайшем будущем.

Вторая бутылка водки пошла под классический третий номер «Балтики». И ведь эстет Веткин не выставил для пива какие-нибудь банальные граненые стаканы. А вынул из полупустынной стенки высокие бокалы чешского стекла. Наливал пиво, привычно наклонив сосуд, чтобы меньше пены образовалось.

Миха при каждом отхлебе ячменного напитка утробно икал.

Пиво на водку ложилось с удручающей деструктивностью. Очень скоро у Маштакова в глазах двоиться начало. Чтобы навести фокус, он пришлёпнул ладонью правый глаз.

– Строиться, ДШБ!

Потом приятели с бухлом и закусью в комнату переместились. Саша включил видеомагнитофон, долго мотал взад и вперед, потом наконец нажал на клавишу «play». Смотреть стали практически с начала михалковский «Свой среди чужих, чужой среди своих». Умилялись, любимые эпизоды по несколько раз прокручивали.

– Ай, конь-ко-онь, конь болел, конь жалел! – бритый наголо щербатый Костя Райкин, игравший татарина Каюма, в отчаянии катался в высокой траве.

Чекист Шилов в два счёта расколол его, вычислил, что баул с золотом, из-за которого вся карусель закрутилась, у татарина находится…

– Отпусти меня, я тебя как солдата прошу! – истово просил связанный ротмистр Лемке-Кайдановский у победившего его в лютой борьбе чекиста.

Трудно поверить, что фильм был у Михалкова дебютным.

…Только как вот каппелевец (он так представился: «воевал в дивизии Каппеля») Лемке оказался на Юге, среди кавказских гор и горбоносых абреков? Причем в полной форме – в черной гимнастерке с белой оторочкой по воротнику и клапанам карманов. Очевидно, такими каппелевцы были в представлении Михалкова, воспитанного на классической картине «Чапаев» братьев Васильевых. Хотя на самом деле эта форма – офицерского генерала Маркова полка, воевавшего в составе Добровольческой армии Деникина. И даже формы мало… Для наглядности, что Лемке есть белый офицер, на фуражке у него – кокарда! В таком прикиде он пробирался через всю Совдепию?

Но впрочем, это все придирки привередливых провинциальных дилетантов… Фильм был снят мастерски, неспроста ведь он стал киношным бестселлером. А актерские работы просто великолепны. Богатырев, Калягин Сан Саныч, сам Никита в роли романтического разбойника Брылова!

Все эпитеты приятелей в превосходную степень были облечены. Выпитое спиртное тому способствовало.

Но притомившийся Миха курил уже через силу, каждой затяжкой в мозги очередной гвоздь-«сотку» вколачивая. Опустив дымившуюся сигаретку в бокал с пивом, он свернулся калачиком в углу дивана.

– Брат, я подремлю, это самое, пять минут…

Окурок, пропитываясь янтарной жидкостью, вбирая ее в себя, коротко прошипел.

Маштаков вырубился безо всяких посторонних видений, в кромешной тьме, как заваленный в штреке шахтёр.

Очнулся он спустя неизвестное время. Сердце в груди трепетало, сдваивало удары. Голову тугой обруч стиснул. Миха, весь сморщившись от жалости к себе, растер виски.

Прямоугольник окна, не обремененный занавесками, был аспидно черен. По экрану «Филипса», делая его похожим на осциллограф, шла многослойная рябь, из динамика хрипатое шипенье вырывалось. Все возможные программы давно закончились.

«Ночь на дворе, – догадался Миха. – А раньше, чтобы людям понятно было, вывеску такую пускали: «Не забудьте выключить телевизор!»