В Портофино, и там…

Кто издал этот звук, честно говоря, я не понял, не взялся бы даже гадать, мужской голос был, или женский, какая разница. Кто угодно, очутившись посреди бурного потока неубывающей воды имел полное право так закричать. До меня, к самым дверям, волна не дошла – так, брызги, но и я подхватил это «Ё-ё-ё-ё!», за компанию. Были и другие слова, они следовали сразу за подхваченным мною звуком, я их запомнил, хоть и не все. На меня оглянулись. В принципе, выражение лиц у всех было одинаковое, оно требовало возмездия. А я стоял себе и повторял про себя новые слова, заучивал, чтобы потом пересказать Шумпоматери. Мы знали немало других, а эти – нет…

Через минуту другую мокрый от пояса и ниже военрук – он стоял ближе всех – открыл-таки нижний шпингалет, а я подсказал ему про стремянку в туалетной кабинке, без неё мне не удалось бы потуже закрыть верхнюю защелку рамы. К слову сказать, лестница всё это время торчала у всех на виду, но подсказать мне было не жалко. Впрочем, я не приминул в мыслях упрекнуть присутствующих: «Собраннее надо быть, внимательнее… Вам бы только у других внимания требовать.»

За разбитым стеклом в обвисшем, мокром насквозь серебряном костюме космонавта стоял Шумпоматери. Его заметно лихорадило, он улыбался, причем губы вообще потеряли какой-либо цвет, даже синий исчез. С обесцвеченными губами он был сам на себя не похож, но, вне всяких сомнений, счастлив. За его спиной открывалась удивительная перспектива на Советский проспект, Путевой дворец Екатерины Великой, памятник Всесоюзному старосте, Мединститут… и неизбежную суровую порку.

«Хорошо бы ею и обошлось… А то опять не будут с ним дома три дня разговаривать, как в прошлый раз…» – понадеялся я на житейскую мудрость Шума и Эйзенманца – Эйзенгольца.

– Конец фильма, – отчетливо выговорила завуч.

«Смотрела», – подумал я, но отношения в завучу не изменил.

МАГИЯ УРОКОВ, ПОЛУЧЕННЫХ В ДЕТСТВЕ

Шумпоматери вытирали наскоро снятой с окна занавеской из кабинета химии, от нее пахло пылью и наверное неслучайно, так как после нее тело Шумпоматери стало грязным. Потом, когда его растирали спиртом, там где терли, образовывались розовые проплешины, и я знал, что это и есть настоящий цвет Шумпроматери. Про спирт не забыли предупредить, что это не медицинский, а какой-то другой, страшно опасный – «Сто грамм внутрь и всё – слепота на всю жизнь!» Почему-то все ужасы, расказанные мне в детстве про алкоголь, начинались со ста грамм. Вот и бабушка дома тоже пугала: «Сто грамм выпьешь, и уже никогда от этой гадости не отвяжешься». Правда, в тот раз, в школе, предупреждение адресовано было не мне. Где то рядом шумно сопел Трудовик. Он, наверное, был готов примириться со слепотой.

В студенческие годы, на картошке, я, всерьез рискуя репутацией, категорически отказался прикасаться к кружке со спиртом. В оправдание неприспособенности к походной жизни, если не жизни в глобальном ее понимании, рассказал эту историю, и от меня отстали; плеснули белого вина, отложенного для манерных колхозных барышень, спиртом их было не удивить. Когда барышни объявились, пришлось повторяться. Не знаю, все ли селянки расположены так сострадать, или это аномалия Подмосковья, но мужская часть отряда завидовала мне до конца сезона.

РАБОТА НАД ОШИБКАМИ

Оба мои родителя были в командировке, бабушку нельзя было волновать и на линии огня оказался уже не однажды упоминавшийся дядюшка, брат отца, летчик. Я тоже был вызван в самый страшный кабинет школы, старшеклассники называли его «инквизиторской». Мне это мало о чем говорило, поэтому и боялся я не по заслугам, то есть недостаточно. Стоял себе, инстинктивно прикрывая портфелем причинное место, и кручинился. Я не играл, можно было не напрягаться, повод был, но он так мало общего имел с происходящим в директорском кабинете.

Дядюшка спокойно слушал гневную речь директора, сдобренную живописаниями, что случилось бы с мальчиком, если бы стекло или рама не выдержали, и его смыло бы с высоты второго этажа…

«Случилось еще хуже, – горевал я, пережевывая губу. – Яну запретили со мной дружить, даже по телефону… И у него по-прежнему температура, а я не могу навестить друга…»

– Ясно, – сказал летчик.

Он специально оделся в форму и выглядел потрясающе.

– Обещаю, мы со всем разберемся.

И попросил меня подождать за дверью:

– Выйди.

Без «пожалуйста», что было на него непохоже.

Много лет спустя, такой же прохладной поздней весной, мы с мамой вспоминали Шумпоматери, эту историю с Ихтиандром, и она рассказал мне, что в тот день дядюшка пообещал директору школы алюминиевый бак для дачного душа – поплавок со списанного гидроплана – и трех бойцов на выходные, чтобы бак приладили, ну и грядки заодно вскопали.

– Мам, а откуда крестный узнал, что директора есть дача? Вряд ли тот сам про душ заговорил, такой был сыч… – удивился я.

Мама улыбнулась лукаво:

– Да уж знал.