В пору скошенных трав

После дедовского ковчега в избушке этой было так спокойно и приветливо, что Егор стал быстро набирать силы и вскоре принялся за учебники восьмого класса.

Оконце у кровати долго еще оставалось единственным глазком в мир. Он сидел в подушках и смотрел через оттаявшее стеклышко. Дорога, уходившая от села, делала тут поворот, и розвальни иной раз даже ударялись об угол избы. Егор видел лошадиную морду, оглоблю, передок саней, потом тулуп или армячок возницы, клок соломы… И провожал в поля, пока сани не уменьшались до игрушечных размеров, ныряли в овраг, и на другом его краю появлялись неясной точкой.

Так и остался в памяти простор, сжатый крестом оконного переплета, синий и высокий в солнечные дни, забеленный снежной мутью в метель, но всегда полный дыхания зимних равнин. И Егор набирался сил у родного простора. Это было, пожалуй, единственное и самое целительное лекарство. К тому времени немцев отогнали, ночные канонады утихли вдали, и спокойней стало на душе.

35

Перед самым «Фрезером» округу затопил истошный режущий вой сирены, перекрывший стук электрички. Воздушная тревога! Старик в уголке осенил себя крестным знамением, старушки тоже принялись креститься, остальные засуетились, повскакали, в окна смотрят, спешат к дверям — словно собираются прыгать на ходу… И так тоскливо, тревожно. И не хочется верить, что Москва встречает тревогой, о которой стали уже забывать… К счастью, сирена бесновалась недолго — тут же и оборвалась. Не понять, почему включили. Может, испытывали, может, случайно… Облегчение какое! Старушки снова закрестились — слава те, господи, пронесло! Побежавшие к дверям вернулись со своими тяпками, лопатами и граблями (эге! уже рыхлят и окучивают картошку-то!). Егор сидел, не двинулся — понимал, что бессмысленно спасаться с поезда на полном ходу. Вот когда остановится и самолеты заходят бомбить, лучше всего — сразу под вагон, за колесо, и лечь вдоль шпалы. Колесо чугунное и сверху целый вагон: от осколков защита и если из пулемета — не пробьет. А те, что у дороги мечутся или попадали в кюветы — совсем открыты…

Хорошо, что философия эта не пригодилась. Егор спокойно сошел на платформе «Фрезер» — там документы не проверяли (Казанский вокзал так просто не проскочишь)…

На трамваях — до Разгуляя. И вот уже идет вдоль бортика тротуара, покрашенного белилами, чтоб лучше виделся в темноте. Но сейчас-то какая темнота — совсем светло, и аэростаты серебрятся в зеленоватом небе. Улица уютная, приветливая… Отчего ж такая приветливая?.. Наверное, потому, что тепло… И дома как мебель в комнате — все знакомы до последней трещины.

Обратный путь дался легче — сил в деревне прибавилось. Не спал сутки, а особой разбитости не было.

Мама расцеловала… Бабушка вышла из-за ширмы, рассматривала, приставив ладошку козырьком, перекрестила, прижалась к груди… Какая она маленькая, бабушка…

Прикрыли окно маскировкой, зажгли свет, принялись расспрашивать о деревенских новостях.

Потом, пока грелся чай, Егор читал письма отца. Их было три: серые треугольнички, приляпанные черными штампами «Просмотрено военной цензурой». Одно довольно большое, в нем отец в обход цензуры писал, будто видел во сне, что пришел в родной дом Марии Михайловны, Лялиной мамы… Все знали, что она родом из Витебска, а Витебск недавно взяли…

Значит, вот где отец… Как хорошо — вспомнил про Лялину маму…

В памяти почему-то всплыла давняя случайная встреча с отцом на площади у метро «Кировская». Егор привык к зимней отцовской одежде и не замечал ее, а тут со стороны увидел — словно впервые: заношенное пальто побелело на сгибах, рукава обтрепались, на локтях — выгоревшая штопка… Отец жалок, слаб и худ. Он нес кастрюлечку с супом, взявшись за шнурок, привязанный к ручкам и хитро продетый через крышку, был поглощен ношей, сторонился прохожих, ступал осторожно и кастрюлечку держал слегка отставив руку. Он не сразу обернулся, когда Егор его окликнул.

Увидев сына, подмигнул и не без торжества шепнул: вместо одной удалось получить три порции супа! Хватит всем на сегодня! А сам сыт и обедать не станет. Почему не станет? О, это целая история! Еще раз оглядел кастрюлечку (не расплескивается ли суп?) и захлебисто, как давно не говорил, рассказал, что к ним в отдел приходили гости, бывшие сослуживцы, ныне офицеры-фронтовики… Они для всех устроили угощение, да такое! — не поверишь: к а ж д о м у  дали по четверти белого батона и на хлеб — ломоть сала с ладонь толщиной! Нет, ты только послушай — сала! Вот такой толщины кусище! Все, конечно, захотели эту роскошь отнести домой. Но фронтовики поставили условие: все съесть при них тут, в отделе, не сходя с места, и ничего домой не носить. Пришлось уступить… Отец оправдывался и все повторял о строгости условия… Один из офицеров достал пистолет и положил на стол… Ешьте, мол, в приказном порядке… Разумеется, шутка, но как тут отказаться…