В пору скошенных трав

Пробензиненные и промасленные артиллеристы соскакивали на брусчатку, поправляли ватники и комбинезоны, присоединялись к праздничной толпе, угощали и угощались махрой. Они тоже смотрели на мальчишек и улыбались.

— Не упали бы только… Высоко ведь… — приговаривал один из солдат, слюня самокрутку.

Потом тягачи зафырчали, заскрежетали через площадь, и Егор заметил выскочившего из-под ствола последней пушки низенького человека в синем выгоревшем плащишке с полевой сумкой через плечо и мятой шляпе, сдвинутой на затылок. Он улыбался, потирал руки, посматривая вокруг; потом скрылся и вскоре подъехал к середине площади, сидя на крыше драной «эмки». В руках — пузатая бутыль и зеленые стаканчики.

Машину окружили со смехом и шутками — очень уж нелепое было зрелище. Человек деловито раздал с десяток стаканчиков и меткой рукой плеснул в каждый из бутыли, затем открыл сумку и на закуску присовокупил по галете.

— За Победу! За Победу, ребята! Передавайте стаканы, передавайте…

Так, сидя на крыше машины, он по-домашнему угощал, и столпившиеся вокруг по-домашнему же выпивали, а он улыбался удивленно и словно бы себе не верил, что угощает людей в такое замечательное утро на Красной площади.

Бутыль скоро кончилась, и человек уехал, сидя на крыше машины…

В это время из-за Исторического музея выкатил роскошный лимузин с американским флажком. Выскочили два флотских офицера, вслед за ними — две дамы. Американцев окружили, и в первое мгновение офицеры несколько растерялись, но затем один поднял руку и крикнул: «Сталин! Рузвельт!»

Их подхватили и принялись качать. Они хохотали, а один, взлетая, что-то кричал своей даме, пока та не нырнула в машину, появилась с кинокамерой и начала снимать. Потом она полезла на крышу машины, чтоб снять сверху. Несколько рук ее подсадили, а другую американку подбросили вверх, та смеялась и болтала длинными ногами в шелковых чулках, ей поправляли сбившееся на лету платье и снова подбрасывали с радостным смехом.

Стали петь, и американцы подтягивали, как могли, а когда кончилась наша песня, затянули свою.

К офицеру подошел человек в потертом кителе с нашивками ранений, обнял и сказал по-иностранному, чтоб было понятней: «Зер гут!» Американец вскинул руки и стал громко говорить что-то в ответ…

Манежную площадь едва начали асфальтировать, приходилось перебираться через кучи песка и булыжников, перепрыгивать через высокие трамвайные рельсы… Здесь уже полно людей. Трамваи еле ползут сквозь толпу. Вагоны, пустые внутри, снаружи облеплены зеваками; мальчишки едут, свесив ноги из окон, стоят на колбасе, подбираются к крыше — сегодня все можно.

Егора подтолкнул кто-то… Семенов! Они, оказывается, рядом стояли, не замечая один другого…

Семенов протянул влажную руку:

— С Победой!

Толпа напирала, и его потеснили в сторону.

— Про кого из наших знаешь? — спросил Егор через головы.

Семенов успел крикнуть:

— Малинин письмо прислал — под Берлином был!..

Возле университета полно студентов, но знакомых — никого… Ждать здесь Веру напрасно… И подумал, что сейчас можно сходить к ней — уже не рано…

Старик дворник принес охапку флажков, стал привязывать к прутьям ограды. Пока он копался, студенты расхватали флажки, пошли на Красную площадь.

— Ах, шут вас возьми! Это ж для загородки!

— Дедушка, мы сами привяжем. Придем с Красной площади и привяжем. Давайте веревочки!

— Ну ладно, коли так. День-то очень веселый!

Егор следом за ними перешел Манежную и стал пробираться по толпе в сторону Дзержинской. Он спешил — Вера едва ли усидит в такой день. Теперь каждая минута дорога.

На эскалаторе, ступенькой ниже, стояла женщина в платке и потертом пальто. Они встретились глазами.

— Сынок, — обняла она Егора, заплакала, прижавшись к поле пиджака, — сынок мой… где ты лежишь, родной…

Опомнился у самого дома в Луковом переулке. Вошел в подъезд. Постоял. Подняться по лестнице сразу не мог… У двери остановился… Эмалевый номерок, отбитый с краешку… Звонок… Пересилив себя, нажал кнопку…

За дверью — шаги… Дверь приоткрывается… Вера!

— Это ты… — тихо говорит она — не понять: спрашивает или себе самой говорит.

— Вера, пойдем на Красную площадь! Там такое… — Он слишком громко это сказал — по лестнице загудело…

— Зайди на минутку.

Он вошел в темную прихожую, и тут же, у самого порога, влево — ее комната.

Он ничего не мог разглядеть, только Веру видел и понимал, что в комнате они одни.

У нее глаза стали еще больше и потемнели. И голос срывается.

— Не обижайся… Я знаю: праздник… Но я не могу… Потом… а сейчас не могу… Сегодня особенно…

Она смотрела в окно мимо Егора.