В пору скошенных трав

— У меня тут был один человек из их части… Передал письмо… Да что ж я рассказываю… Ты не знаешь… Так вот… Я в тот вечер еще хотела тебе сказать… В один день все случилось — и узнала, и с тобой пошли мы тогда, вечером… Я бы разревелась на улице… Вот: мы с пятого класса учились до седьмого с одним мальчиком. Его Саша звали… Саша Овчинников… Он все три года был в меня влюблен… Детская любовь — я посмеивалась, не придавала значения. В сорок первом разъехались кто куда — я его больше не видела… А на Урале вдруг получила письмо от него… Мне соседи отсюда переслали. Целую пачку его писем. Он был старше нас. Он вообще-то второгодник. В семье что-то у них… так и не знаю что… И не узнаю теперь… Мешали ему учиться. Но он способный был, особенно к математике… Да, так письма уже с фронта были… Я ответила, и мы переписывались до последних дней… Он часто писал. Я одно, а он — пять… А тут вдруг писать перестал. Он был артиллеристом…

Вера замерла и неподвижно, не мигая, смотрела в окно.

— Ах, это я все оттягиваю время… Ну вот — не было долго писем… И вдруг приходит какой-то сержант и приносит письмо… от него… Последнее… Недописанное… Он до половины только написал…

Вера оглядела комнату, взглядом скользнув мимо Егора.

— …там в середине странички… разорвано…

Глаза стали совсем черными; она опять неподвижно смотрела в окно.

— Сержант рассказал… Саша сидел в машине, писал… письмо это… И осколок… И всё…

Вера пересилила себя и посмотрела Егору в глаза.

— Понимаешь, я всегда думала, что не люблю его… Относилась как к однокласснику… А теперь… Просто свет не мил… Ты прости. Я не знаю, что со мной. Неделю из дома не выхожу и не хочу выходить… Сижу, сижу, ночь наступает, сплю… Опять день… Я ничего понять не могу, все расплывается… Я думаю, если б он вернулся, я бы так и дружила с ним по-школьному… А теперь никто не мил… Прости… не могу никуда идти…

56

Не помнил, как вышел, сколько просидел на скамейке в скверике. Ничего не видел, только звучал голос Веры и перед глазами — ее глаза. И почему-то казалось, будто все сейчас произошедшее клубится где-то рядом, а внутри — пусто… Ничего нет внутри — ни волнения, ни переживания, ничего…

— Пусти-ка, парень!

Это ему солдат говорит. В руках у солдата красный провод и кусачки. Егор понимает, что солдат говорит ему, и не может пошевелиться.

— Эй, друг, выпил, что ль, на радостях? Встань-ка, мне на минутку — провод закинуть.

Егор поднялся и лишь тогда увидел, что рядом со сквериком поставили два больших прожектора с желтым и зеленым стеклами… И смутно подумалось, что все это к нынешнему вечернему салюту, и вспомнил о празднике…

На оставшийся полтинник доехал до Охотного ряда — и так повезло: на углу гостиницы «Москва» встретил Михайлова с Казариным! Николай, оказывается, Гену только что увидел, не успел поздравить — и тут же Егор!

Красная площадь теперь заполнена до краев — идти трудно. Они медленно пробирались к Василию Блаженному. Неподалеку ползла легковушка. На крыше сидели мальчишки. Двое свесили ноги на ветровое стекло, двое стояли, пятый уселся на капоте и болтал ногами. Островок этот плыл среди голов под смех и одобрительные крики. Подальше — еще машины, и на каждой сидели и стояли мальчишки. Шоферы правили почти вслепую, и никто даже не пробовал согнать маленьких пассажиров. Из одного автомобиля выскочил шофер и недоуменно осматривался — не мог понять, почему машина остановилась. Оказалось, несколько шутников приподняли ее сзади за бампер — и колеса крутились в воздухе… На Каменном мосту народу столько, что автомобили застряли напрочь. Они стали вроде смотровых площадок — на них забираются, глядят вокруг и уступают место другим.

К вечеру опять подул холодный ветер. Солнце садилось за Кремль. И вдруг на светлом небе вспыхнули бледные огоньки ракет.

— За что салют?

— За Победу.

— Рановато вроде…

— Да за Прагу же салют! Прагу взяли! Ур-р-р-ра!

Как стемнело, вернулись на площадь. Там по-настоящему стало тесно — повернуться трудно. Михайлов с Егором взялись за руки, сжали с двух сторон Казарина, и их повлекло медленным, едва заметным течением вдоль ГУМа в сторону Исторического музея. Это было именно  т е ч е н и е, никто им не управлял, оно само возникло, и перебороть его нельзя. Долго несло их до другого конца площади. Там течение повернуло назад по той стороне, где Мавзолей.

Ослепительный, луч юпитера кинохроники метался вокруг, выхватывая головы, лица, ударяясь о грани Мавзолея, рассыпаясь синими веерами.

Время к девяти. В девять — все знали — будет говорить Сталин. Луч прожектора замер на циферблате Спасской башни. Без пяти девять. Луч запрыгал от часов к звезде, закрытой маскировочным колпаком. Без минуты девять луч замер, и площадь затихла. Было слышно, как потрескивают угли в прожекторе.

— Товарищи! Соотечественники и соотечественницы! Наступил великий день победы над Германией…

…И последнее слово замолкло, но на площади все была тишина. Лишь позже она взорвалась голосами, в луче прожектора вспыхнули подброшенные кепки и платки.