В пору скошенных трав

— Это вам, десятые, от Деда Мороза. Помните про такого? Или уж забыли? Жив, жив старик и даже здоров.

И тогда-то впервые шевельнулись воспоминания, и впервые все стали ждать Новый год, и каждому затаенно подумалось: это военное новогодье — последнее, потому так необычно оно и празднуется…

У темного подъезда — черные фигуры; фонарики посвечивают… Егор протолкался к дверям. Там веселая давка в темноте. Пускают по одному, а сзади напирают. Наконец и он у внутренней двери — оттуда скудными промельками свет.

Не успев опомниться, очутился в полутемном вестибюле; щеками почувствовал настоящее тепло, и уже одно это было праздником. Затем вдохнул забытый запах елки… И, только впитав тепло и хвою, огляделся, увидел, что по стенам теснятся расписные терема, припущенные ватным снегом, и сердце сжалось. Вспомнился тот домик со слюдяными окошечками…

И еще что-то праздничное здесь, сразу не разберешь… Ах да, ведь это музыка… Откуда-то сверху, совсем глухо…

В гардеробе никакой очереди. Сначала подумалось — не работает гардероб, не может быть, чтоб без очереди… А там за барьерчиком стоят и сидят старички и старушки (вот бы здесь бабушке погреться…), и тотчас пригласили: «Пожалуйте, молодой человек!» Сдал шинель, получил номерок. Настоящий довоенный номерок — латунный, не то что в столовках — фанерка на веревочной обтрепке. Постоял перед большим зеркалом, глянул на тощее лицо в прыщах — одно огорчение такое некрасивое лицо, поскорей перевел взгляд на вытертую вельветовую курточку (красные руки торчат из ушитых рукавов), брюки… на коленках разномастные заплаты пузырятся… Зато ботинки! Ботинки — шик! Толстенные подметки подкрашены тушью — не скажешь, что из фанеры. Хоть тут без изъяна. Ботинки вполне для Колонного зала. Можно идти.

С каждым шагом освещение ярче. Кажется, уж достаточно, даже чересчур, а свет все нарастает… На лестнице — просто слепит глаза. Никакой экономии… Э-э-э, да тут прожектора… Мягкий ковер засасывает ноги. А вдоль перил… О-о-о, вдоль перил стоят большие солдатики — вроде оловянных. Здесь, внизу, одетые в кольчуги и шлемы, а потом в петровских мундирах, потом в буденовках — и наверху виднеются наши, современные…

И чем-то забытым пахну́ло, давним… Где-то в памяти обозначилась уютная коробочка — и в ней солдатики. Их, облупившихся, заново красили с отцом… И долгие игры… Все так далеко, так давно, и нет уж ни коробочки, ни солдатиков…

Увязая в ковре, Егор поднимается по лестнице и краем глаза видит наверху, на потолке, — пылающее, красное, ослепительно освещенное прожекторами. Закидывает голову. Там — громадных размеров знамя, закрывающее весь потолок, и волны бегут по шелковому полотнищу. Так неожиданно возникшее, оно утверждает надежды, проснувшиеся вместе с весенними запахами и капелью. Да, да, конечно же вполне возможно, что наступающий год… И радостно, и боязно в мыслях даже высказать…

И все остальное видится промельком, словно замутившаяся картинка волшебного фонаря. Ведь главное сказано и понято…

Егор стоит прислонившись к теплой стене, как к деревенской печке, греет руки за спиной.

И появляются Семенов со Старобрянским… Они вместе идут по комнатам… В каждой — музыка… Под цветными лучами прожектора — аккордеонист, и аккордеон переливается как драгоценный камень; волосы музыканта тоже блестят; к золоченому стулу прислонена палка, украшенная блестящей насечкой. Музыкант кончает свой фокстрот и, опираясь на палку, довольно ловко спрыгивает с невысокой эстрады. И кто-то из ребят спрашивает его о цене аккордеона… Музыкант остановился, не сразу отвечает, смотрит над головами, думает… Оказывается, стоит он половину цены истребителя… И поднялся тут шум, спор и крик — нужно ли играть на таком дорогом аккордеоне — лучше сдать в Фонд обороны! Музыкант улыбается болезненно, гладит спорщиков по головам и прихрамывая идет в курилку. Аккордеон остается на бархатном стуле и сверкает перламутром.

…И тут шорохом невнятным пронеслось не сразу понятное: где-то внизу-де открылся буфет. Буфет?.. Какой же сейчас буфет? Что может продаваться в буфете, если все по карточкам?..

Внизу, рядом с курилкой, большая, слабо освещенная комната, и столики стоят, и в глубине — прилавок. За прилавком у огромного самовара — буфетчица в белом фартуке и кружевной наколке. Точно! Буфет настоящий! На стене листок с надписью, что сахар к чаю отпускается по карточкам, а газированная вода с сахарином — без талонов! Конечно, первая мысль: отоварить бы тут карточку сахаром по такому невероятному случаю (в магазинах сахар часто заменяли «конфетами», лишь отдаленно похожими на сладости), но кто ж берет карточки на новогодний бал…

Никогда не теряющийся Семенов сказал буфетчице, что забыл карточки дома на рояле, и попросил по такой оплошности налить три стакана с сахаром просто так. Буфетчица шутку не приняла и ответила, что без карточек — только газировка с сахарином. Старобрянский тотчас заказал шесть стаканов и заплатил за все.

Сели к столику. Настоящие стаканы. Настоящая газированная вода, сладкая и без карточек!

— Ананасы в шампанском! — сказал Семенов.