В пору скошенных трав

— Что «откуда»? — не понял Алик.

— Откуда орден?

— Оттуда…

— Почему ж не сказал даже?..

Егор заставил его снять безрукавку, и вместе с мамой они рассматривали Алика. Тот стоял посреди комнаты, заложив правую руку за спину, и смотрел в окно. Потом повернулся на каблуках, и Егор увидел, что верхний лучик у ордена обколот — вместо красной эмали там серебро.

— Давай-ка помогу собираться, — сказал Алик.

Они увязывали книги, и он правой рукой вполне умело уже действовал, даже получались узелки. Покончив со сборами, сели на диван, и Егор опять спросил:

— Откуда же?

Алик долго молчал; вытянул ноги, прилег на валик и, полузакрыв глаза, вглядывался куда-то далеко…

Была долина речки. На другом берегу — немцы, но где — неизвестно. Послали разведать… Алик и еще двое. Перебрались через речку, переползли луг, выбрались на склон долины, поросшей соснами… И там, в соснах, — блиндаж, но ни одного фрица не видно… Подумали: отошли они… Подобрались все ж с осторожностью, и Алик спустился по лесенке… Открыл дверь и увидел двух немцев, сидевших за столом. Они были потрясены визитом и мгновенье не могли сообразить, в чем дело. За это мгновенье Алик сумел вскинуть автомат и нажать на спусковой крючок. Осечка… Автомат отказал! Офицер уже выхватил «вальтер». И в эти доли секунды Алик выдернул чеку гранаты (противотанковую взял на всякий случай), бросил, выскочил вон и успел даже захлопнуть дверь. Рвануло так, что земля вспучилась… Потом уж, когда все забылось, пришла награда. То есть ничего, конечно, не забылось, разве можно такое забыть… Но миновало, по ходу жизни другое занимало… А тут орден… И под Курском, в той атаке, когда ранило, осколком отшибло эмаль у звездочки…

20

Алик взял чемоданчик, и невозможно у него отобрать. Как ни уговаривали. Чемоданчик легкий (пара почти истлевшего латаного белья, носки, бланки, из которых Егор сшивает тетрадки, пузырек чернил и другие пустяки), но и такой для него, наверное, тяжеловат. В конце концов отстали — пусть несет, пока не устанет…

Мама проводила до ворот, заплакала тихонько. У Егора на щеке — ее слезы, он не вытирал, сами высохли, но долго еще чувствовалось место, где они были.

Спустились по истертым ступенькам с моста окружной дороги; по лужам — вдоль аптекарского склада, мимо бревенчатых домов на задворках… Было тепло и серовато.

У Казанского вокзала, справа, у выхода с платформы — дощатыми ларями громоздились кассы, неугомонно гудела и мельтешила очередь, она была бесконечной; завивалась, пересекалась, смешивалась с другими очередями, выглядела бестолковой базарной толпой, где ничего не разобрать; но все цепко помнили соседей, и вклиниться было невозможно. Приближаясь к кассам, очередь обретала стальную упругость, и к барьерам, сбитым из толстых брусьев, схваченных железными скобами, мало кто мог подлезть нашермачка. Впрочем, у касс то и дело трещали перебранки и пускались в ход тычки против ловкачей, умудрившихся обойти общий порядок…

Стоять часов восемь, десять, а то и сутки; намусливать на ладони номерки, собираться на переклички, надеясь втайне, что кто-то опоздает и очередь подвинется быстрей… Стояние в очередях за билетами вызывало у Егора чувство тягучей безнадежности, полнейшей неопределенности и смертной скуки; он замирал и как бы засыпал на много часов, лишь с приближением кассы разгоралось волнение, начиналось нечто вроде игры, появлялся даже азарт: достанется, не достанется.

Не сразу отыскали конец. Егор занял место за парнем в ватнике, узнал, у кого список, записался и приготовился к долгой и нудной осаде, сказав Алику, чтоб тот шел домой. Но Алик остался.

Вскоре выяснилось, что парню в ватнике — до той же станции, что и Егору, до Шелухова. Он из соседней деревни, учится в институте и едет за картошкой домой. Звали парня Севкой. Обзавестись попутчиком было очень даже кстати, а тем более таким попутчиком. Вспомнили знакомые места, школу, учителей, у которых учились, и почувствовали себя почти родственниками. Приглядевшись, Егор смутно припомнил даже Севку по мельканиям в школьном коридоре на переменах…

Алик стоял в сторонке, отрешенно на них посматривая, а потом подошел и сказал:

— Вот что, кумовья, давайте деньги на билеты.

Севка рот раскрыл от удивления.

Тут-то Егор и вспомнил орден, понял, зачем Алик именно сегодня его привинтил… Там вроде бы особые кассы были какие-то для орденоносцев, в вокзале, наверху где-то… Но как здорово, как удачно! Унылость сразу слетела, и очередь не вызывала уже тоски, хоть и понималось, что у Алика может случиться неудача, и тогда придется выстоять до конца.

Мимо кассовой площадки мелькали ватники, шинели, кацавейки, мешки, чувалы, чемоданы; гремели по асфальту тележки на подшипниках, возчики — мальчишки и инвалиды — зазывали приезжий люд; скрежетали на стрелках и жидко позванивали трамваи; девушки из ПВО пронесли посреди улицы огромную тушу аэростата, загородив все движение…

И вдруг над ухом:

— Заждались, кумовья?

По голосу угадывалось — вести хорошие. Алик улыбался:

— Вот билеты до Голутвина. Поезд через двадцать минут. Шинеля́ ка-а-тать!

— А ты?