В постели со Снежной Королевой

— Усыпальница, — с ненавистью произнес Селетин. — Меня тошнило от этого пафосного слова. Усыпальница! А эти толпы интеллектуалов, аристократов, гениев и самородков, которые вечно кишели в их доме?.. Конечно, я был для них быдлом. Пролетарием. Грубым мужиком. В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань! Так о нашем с Викой браке отзывалась Лариса Викторовна. Какой-то инженеришка из треста… Они меня презирали. А как они тонко и изящно подкалывали меня, когда я стал прорабом, само это название вызывало в них нечто вроде разлития желчи. Конечно, в глаза меня никто не оскорблял (пусть бы только попробовали!) — но тонко завуалированным шпилькам в мой адрес не было числа! Кстати, при отце Вики все было более-менее нормально, но потом, после его смерти, дом-то как раз и заполнили все эти эстетствующие бездельники. Я ненавижу интеллектуалов и всех этих псевдоаристократов, потому что они пусты и никчемны. Знаешь, когда я встретил тебя, то был просто поражен, насколько ты отличаешься от них. Ты действительно талантлива, но ты не тычешь своим талантом в глаза. Ты живая, ты настоящая…

— А Вика тоже тебя презирала? — тихо спросила Алена.

— Нет. То есть я думаю, что нет. Она с собой разобраться не могла… Лариса Викторовна внушила ей, что она необыкновенна, и Вика всю жизнь искала в себе это необыкновенное. Она ходила во всяческие кружки и студии, раза три или четыре поступала в институты творческого профиля, но не смогла в них проучиться больше семестра. Поэтому меня так поражает то, что ты отказалась от исполнительской карьеры… У тебя есть все, чтобы гордиться собой, но ты это не ценишь!

— Погоди, меня потом будем обсуждать… — рассеянно отмахнулась Алена. — Ты лучше скажи: почему Вика не захотела иметь детей?

— Потому что это примитивно! Быть обычной домохозяйкой — пошло и скучно. Хотя, заметь, Лариса Викторовна была именно ею! Но поскольку муж ее был выдающимся человеком, то она себя называла «подругой гения». Чувствуешь разницу?..

— Серьезно? — засмеялась Алена.

— Абсолютно… Словом, Вика постоянно искала в себе задатки хоть какого-то таланта. Доходило до смешного: например, она обожала читать детективы — те самые, которые грудами лежат на книжных развалах, в пестрых обложках и с кричащими названиями… Но детективы — это дурной тон, это низко! В их семье презирали все то, что могло попасть в ранг бульварщины, там полагалось читать исключительно литературу для высоколобых… Даже Лев Толстой у них считался примитивным и устаревшим! И Вика ужасно мучилась, она все время прятала эти детективы — где только можно… Она даже у нас дома их прятала — я думаю, не от меня, а от себя! Я-то к ней никогда не придирался… Прочитает — взахлеб, жадно, с восторгом — и прячет. Самой себе боялась признаться, что она любит детективы. А кино! — с тоской воскликнул Селетин.

— Что — кино?

— У них дома смотрели исключительно интеллектуальные, высокохудожественные картины! — язвительно пояснил тот. — Авторские работы, понятные только единицам! Вика ничего в них не понимала, она была из тех женщин, которые по сто раз могут смотреть «Иронию судьбы» или «Москва слезам не верит». Но она скорее бы умерла, чем призналась, что ей нравятся именно эти фильмы! Вика была обыкновенной, простой, милой женщиной, но никак не хотела в это поверить… Усыпальница! — снова повторил он с сарказмом. — Теперь она лежит там, в этой усыпальнице…

— Ты думаешь, Вика наложила на себя руки из-за того, что поняла свою обыкновенность? — осторожно спросила Алена.

— Не знаю. Может быть… — неохотно сказал. — Во всяком случае, жилось ей очень нелегко.

Разговаривая, они катались по кругу.

И чем больше Селетин рассказывал о Вике, тем сильнее Алене становилось ее жаль.

Вечером Селетин отвез Алену в «Синематеку».

И там, в полутемном зале, сидя за роялем, она стала играть не обычные свои импровизации, а ту самую мелодию, которая преследовала ее с недавних пор. Хоть Алена и уничтожила все записи, но помнила эту мелодию наизусть — мелодию сказочного зимнего вальса. Печального и одновременно радостного, полного страстных надежд.

На экране развертывалось немое действо, а Алена играла вальс, и все те спорные моменты, над которыми она билась, вдруг сами собой исчезли. Вальс приобрел законченность. Алена играла и играла его, с различными вариациями, не чувствуя ни времени, ни усталости — так легко ее пальцы еще не прикасались к клавишам.

…Потом, после выступления, уже уходя, столкнулась в коридоре с Халатовым.

— Елена Петровна! Королева вы моя Снежная! — умиленно всхлипнул тот и поцеловал ей руку. — Чудесно… Просто чудесно! Вы сегодня были просто в ударе.

— Спасибо, Иван Родионович…

— Чью музыку вы все время исполняете? — поинтересовался он. — Прямо праздник какой-то! В буквальном смысле — пир духа!

— То есть? — пробормотала она.

— Ну автор, автор-то кто? Штраус? Чайковский?

— Кто? А, ну да — Чайковский!.. — улыбнулась она.