В потемках

— …Однажды еще давно, — вновь дошел до сознания Ивоуна смысл слов, произносимых Сколтом, — мне приснился мучительный сон. Это не был кошмар, наполненный ужасами, я не проваливался в бездну, меня никто не кромсал на части топором, я ни от кого не убегал, не было в этом сне ни крови, ни устрашающего рева и лязга. И все ж сон был мучительным. Я видел себя мальчишкой, сидящим за школьной партой, среди своих давних друзей девчонок и мальчишек, с которыми проходило мое детство. И я видел девочку, ее беззаветно влюбленные глаза. И тогда же во сне я отчетливо сознавал, что все это осталось уже в невозвратном прошлом. И девочка, так преданно влюбленная в меня, никогда не станет моей подругой, наши пути разойдутся. И сознавая это, я испытывал мучительную тоску, по сравнению с ней любые страхи и ужасы настоящей жизни сущие пустяки.

— Наверное, об этом и следовало написать книгу, — продолжал Сколт. — Но мне казалось, что история слишком проста, банальна, не содержит в себе ничего героического, будет скучна. И я выдумывал, сочинял. Мои герои были сильны духом, отважны. Ими восхищались, им подражали. Но вскоре появлялись другие книги, где герои были еще отважней, еще мужественней. И я, соревнуясь, писал новую книгу и делал своих героев тверже гранита и бетона. А чтобы меня не уличили во лжи, сам подражал своим героям, и даже преуспел в этом. А написать надо было о слабом, тоскующем человеке с опустошенным, израненным сердцем. Лишь теперь я понял это. У меня не хватило духу. Меня бы просмеяли, надо мной издевались бы. И страх удерживал меня.

Трудно было уловить связь между тем, с чего начал Сколт и его последним признанием, но Ивоун догадывался чутьем, что для самого Сколта неважно, последователен он или не последователен, у него нет ясности — ему необходимо просто исповедаться.

Прошло же две недели с тех пор, как Ивоун вновь начал вести дневник. Он записывал лишь хронику событий, ничего больше. Писал о том, что происходит снаружи, какие здания, улицы и скверы погребены под автомобилями, какие памятники разрушены, записывал кратко, что происходит у них, не давая ничьим поступкам какой-либо оценки. Он не знал, зачем и кому может понадобиться его дневник, просто считал своим долгом записывать все.

— Я должна поговорить с вами, — сказала Дьела, незаметно отозвав Ивоуна.

Они спустились вниз в подземные алтари, теперь заброшенные и запущенные. Звуки снаружи сюда не достигали. Где-то в глубине темных сводов слышалась тихая капель. То почвенные грунтовые воды просачивались сквозь камни фундамента, медленно подтачивая основание храма. Возможно, где-нибудь наверху прорвало водосточные трубы, и вода поступала оттуда.

Некоторое время Дьела точно собиралась с силами, приложив ладонь к груди, пыталась унять сердцебиение.

— У меня будет ребенок, — сказала она наконец.

— Поздравляю, — совершенно безотчетно, машинально проговорил он, со все большим изумлением вглядываясь в ее расстроенное лицо.

Недоумение, мелькнувшее в ее взгляде, возвратило ему трезвость рассудка.

— Простите, — сказал он. — Я произнес глупость.

— Что мне делать? — Отчаяние, звучавшее в ее голосе, полоснуло его.

Теперь, когда между ними было достигнуто понимание, им вовсе не требовалось произносить мысли вслух, достаточно было обмениваться взглядами, чтобы угадывать, кто о чем думает.

«Я должна поступить так. Ты прав, это ужасно. Но у меня нет другого выхода. Подскажи, если он есть».

«Если бы я знал, если бы я видел выход…»

«Его нет. Это не твоя и не моя вина. Не мучайся».

— Я знаю, у вас есть необходимые лекарства и есть справочник, — первой нарушила молчание Дьела. — Вы сами говорили, что закупили целиком аптеку. Я должна знать, сколько у меня времени осталось на раздумья.

Они шли назад, плутая в темных переходах, попадая в каменные тупики, где совсем не было свету.

Ивоун невольно думал о младенце, которому, если Дьела не примет мер, предстояло родиться и жить во тьме. Кто посмеет осудить — ее, если она не даст возможности появиться на свет? Само выражение «появиться на свет» звучало теперь чудовищной насмешкой.

— Я всегда веровала: искусство есть высший смысл и содержание жизни. Если оно не поддельное, подлинное, оно живет независимо от капризов моды. Даже, если люди в силу временной слепоты перестают замечать красоту полотен, ваяний, красоту и гармонию стихов, симфоний, истинные произведения все равно не мертвы — живы. И все поддельное, временное, несмотря на кажущийся успех, неизбежно умирает. В конечном итоге, человечество отбирает и сохраняет все подлинно лучшее, то, без ничего человек не был бы человеком, остался животным.

«Так вот с кем заочно спорил Сколт», — сообразил Ивоун, слушая Дьелу.

— А теперь я усомнилась в этом, — призналась Дьела. — Я веровала, что человечество становится лучше, добрее, гармоничнее. Что в этом процессе могли быть только временные недолгие заминки, отступления, тупики, а столбовая дорога вела к свету. И указателем на этом пути было искусство — подлинное искусство. Но как же могли мы очутиться в потемках? Выходит, указатели были неверными?