В прах

Путь одного из таких атомов, влекомых ветром, прервет звуковая волна, исходящая от ребенка, который разучивает пьеску маленького Моцарта; атом соскользнет с бриза и оседлает какую-нибудь музыкальную нотку; он будет скакать на ней — пока та не скончается, — но от своей атомной судьбы все равно не уйдет.

Он лежит на кровати, вминая голову в подушку, и четко различает восемьдесят восемь клавиш немой клавиатуры. Он всматривается в них и в уме проигрывает приходящую на ум мелодию. Это его собственная Тридцать вторая соната, arietta adagio molto, и мы не можем сказать, встревоженная она или умиротворенная, несет ли она в себе следы горя, которое его в итоге сгубило, или усталости от жизни, которая не сложилась прямо у него на глазах, хотя он был в этом совсем не виноват. Дабы умереть спокойно, ему, пожалуй, надо примириться с музыкой. То, что он придумывает, всматриваясь в клавиатуру, это что-то вроде елеосвящения, совершаемого над самим собой. Он продлил бы это мгновение, но у него нет выбора; если все получится, то мозг скоро откажет. И потом он пьян.

Единственное, что отвлекает его, так это пластмассовый таз, где в мерзкой помойной воде киснет убогая посуда. Его вновь посещает мысль, что это нехорошо; когда его найдут, что о нем подумают? А когда его найдут? Если вообще найдут.

Но мыть посуду сейчас ему как-то не с руки, и потом, процесс пошел; ощущаются первые признаки, голова, которую он оторвал от загаженной подушки, чтобы посмотреть на таз, тут же падает, проваливается, такая тяжелая. Он натягивает на себя, под самый подбородок, тонкое одеяло, как больной ребенок. Подносит к виску руку, которая никогда не была красивой и с которой никто так и не соизволил сделать слепок.

Его мысли путаются. Тридцать вторая соната, посуда, бесконечные трели, мерзкая помойная вода.

Продолжение нельзя рассказать, нельзя ни увидеть, ни пережить: оно отмирает, и вот Поль-Эмиль уже пускается в свой долгий и нелегкий путь к праху.