В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

И только закончив чтение, в «пенале» Ардовых Анна Андреевна начала подробно расспрашивать, куда и зачем мы ее приглашаем. Я описал 16-ю аудиторию с ее амфитеатром на сто пятьдесят человек, где происходили вечера «забытой поэзии», рассказал, какие вечера были, как проходили, кто выступал и кто приходил. Анна Андреевна внимательно, не перебивая, выслушала меня, подумала и медленно сказала:

– Нет, так вернуться в Московский университет (замедлив речь и выговаривая слова с особенным ударением) я не могу.

Я был слегка обижен, не понимая Анну Андреевну, для масштаба которой факультет журналистики был, конечно, мал. Но у меня с Ахматовой было множество общих знакомых и, поборов огорчение, я начал жаловаться на то, что Николай Иванович Харджиев не показывает свой список пьесы «Елизаветы Бам» Хармса, которую мы надеялись поставить на факультете. Тот экземпляр, который дал мне Николай Леонидович Степанов, был без последних строк и потому не годился. Потом сказал, что написал статью об Андрее Белом (Ахматова заметно поморщилась) по материалам Клавдии Николаевны (его вдовы) и архива библиотеки имени Салтыкова-Щедрина – Публичной библиотеки – с нажимом поправила меня Анна Андреевна. В долгом разговоре я опять упомянул по привычке библиотеку имени Салтыкова-Щедрина и Ахматова опять меня поправила. Где-то я некстати процитировал письмо Белого Петровскому из Коктебеля, отправленное незадолго до солнечного удара, где тот радовался солнцу, морю, отдыху, но жаловался, что за его столик повадился садиться Мандельштам и очень докучает ему разговорами.

– Я не знала более блестящего собеседника, чем Осип Эмильевич. Он никогда и никому не мог докучать, – буквально взвилась всем своим грузным телом Ахматова.

Чтобы как-то сгладить неловкость я начал опять жаловаться на Харджиева, который не показывает и всех вариантов стихотворения Мандельштама «Памяти Белого».

– Ну, мне Николай Иванович все покажет, – усмехнулась Ахматова. Вероятно, благодаря какой-нибудь ее реплике Харджиев стал и мне показывать все больше из своего архива. Впрочем, у него для этого появились и другие причины.

Но под конец, глядя на мою форму студента Института гражданского воздушного флота, которую я продолжал донашивать, видя во мне благодаря форме «государственного человека», причастного к каким-то неведомым ей, чужим и загадочным структурам (а значит, тайнам), Анна Андреевна внезапно со мной, мальчишкой, начала почти жалобно советоваться:

– Мне говорили, что дело Таганцева пересматривается, – как вы думаете, может быть, и Колю реабилитируют? Вы ничего об этом не знаете?

А я, растерянный, даже не сразу понял, что Коля – это Николай Степанович Гумилев, но зато ясно ощутил, какой чужой этому отвратительному и непонятному ей миру была пришедшая из «страны, которой уже нет», сама Анна Андреевна.

Уходя по Большой Ордынке, Лена Смирнова, которая, как и Гена, весь вечер молчала, вдруг приостановилась и сказала:

– Ну что ж, теперь можно писать мемуары.

Вскоре случилось вроде бы незначительное происшествие, но мне о нем вскоре напомнили. Однажды меня нашел в общежитии кто-то из дежурных на входе в университет и мрачно сказал:

– У входа вас спрашивают какие-то иностранцы, но я их, конечно, не впустил.

Спускаюсь к воротам корпуса «В» и вместо иностранцев нахожу там Константина Георгиевича Паустовского в отличном костюме, с дочерью и секретарем приехавшего на новенькой черной «Волге». Паустовский был перед тем в Париже с Некрасовым и Андреем Вознесенским, и привез мне письмо от одной из наследниц Ремизова – парижской русской сказочницы Натальи Владимировны Кодрянской, с которой я уже года полтора переписывался и раза два встречался в Москве, когда она летом приезжала к племяннице. Константин Георгиевич знал о наших вечерах поэзии, сказал, что собирается написать книгу о Добычине и начал рассказывать, какие удивительные вещи ему известны о жизни Добычина. Наталья Владимировна наивно надеялась и писала в письме, что сможет пригласить теперь и меня с Томой в Париж, а потом отвезти в Ниццу и еще куда-то. Но пока я был единственным в России человеком что-то пишущим о Ремизове, она присылала мне его парижские издания (в том числе и на адрес университетского общежития), а потом даже подписала на просоветскую – другая бы не дошла по почте, – но все-таки парижскую газету «Русские новости».