В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

Они были еще детьми, которым предстояло сформироваться в брежневский период, а я был уже вполне сложившимся и активным участником той недолгой эпохи перемен и надежд, которую потом назвали «хрущевской оттепелью». А ведь грань, пролегшая между этими временами как раз осенью 1964 года, была гораздо резче, чем нам казалось тогда, а многим кажется и сегодня. К этому времени в «Правде» была опубликована статья Либермана, завершившая то, что потом называли неосуществленным планом Косыгина или планом Дэн Сяо Пина, – то есть возможность сравнительно свободного экономического развития Советского Союза. Хрущев, по данным некоторых историков, уезжая в последний свой отпуск перед отставкой, заявил членам Политбюро, что, вернувшись, на сессии Верховного совета предложит проект конституции, предусматривающий создание поста президента СССР и выборность депутатов из нескольких кандидатов. Страна могла двинуться по совсем другому пути. Именно этот разрыв пролегал тогда между нами, и все мы сполна, хоть и по-разному, заплатили за него. Я, к примеру, уже тогда, до тюрем и убийства сына, чего я уж, конечно, не выбирал, заплатил своей молодостью за работу, за публикации, за то, что мне казалось уверенностью в себе. Но их молодость была гораздо веселее.

Когда вокруг меня веселились однокурсники, девочки и мальчики, я выбирал работу, и сейчас не думаю, что был особенно умен и прав («Счастлив, кто смолоду был молод»). Да и от факультета из-за своего несколько высокомерного отношения получил меньше, чем мог. Впрочем, меня бы все равно выгнали.

Внешним предлогом для отчисления уже на втором курсе стала моя тяга к просветительству, такая же прирожденная, как страсть к коллекционированию. Напомню, мой прапрадед имел какое-то отношение к воронежской гимназии, его сын, мой прадед, был губернским инспектором народных училищ и насаждал народное образование. Моя бабка уже не преподававшая в гимназии, носила книжки Лескова и Некрасова нашим соседям, дворникам, оставаясь верна народническим идеям просвещения. Моя мать и мой дед преподавали в институте – страсть «сеять разумное, доброе, вечное» выглядит скорее наследственным сумасшествием.

Так или иначе, разобравшись за первый учебный год со своими рабочими делами, осенью 1964 года я стал готовить серию вечеров о забытых поэтах. Для начала пригласил Сашу Морозова – известного специалиста по творчеству Осипа Эмильевича Мандельштама, сумевшего «пробить», то есть опубликовать в издательстве «Искусство» «Разговор о Данте», первую вышедшую в СССР с 1928 года книгу великого поэта, – прочесть у нас на факультете лекцию о нем.

На лекцию пришло человек пятнадцать, лично мной приглашенных и просто прочитавших объявление на факультетской доске. Хорошо, что шестнадцатая аудитория оказалась заперта, и в аудитории поменьше в полутьме после занятий Саша рассказывал, читал, опять рассказывал, задыхаясь от волнения и любви к поэту:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.

У Саши горели глаза, и выглядел он так же, как на собственном портрете, который сейчас в экспозиции Третьяковской галереи – по-моему, лучшей вещи Бориса Биргера. Слушателей было немного, но все же это была первая публичная лекция об Осипе Мандельштаме, да еще в стенах Московского университета. Знаменитый вечер в большом зале высотного здания МГУ был существенно позже.

Опыт показался мне удачным, хотя на слух стихи Мандельштама в своеобразном чтении Морозова воспринимались, конечно, нелегко – ведь никто из наших сокурсников тогда не читал ни одной его строки, а «Люди, годы, жизнь» Эренбурга в той части, где были цитаты из Мандельштама, вышли в «Новом мире», кажется, раньше, но вряд ли их читали мои однокурсники.

После обсуждения с замечательным поэтом, проведшем на Колыме лет пятнадцать, Валентином Валентиновичем Португаловым, был выработан проект систематических «Вечеров забытой поэзии». Речь шла о поэтах, в основном, расстрелянных или репрессированных, стихи их (издававшиеся в 1920-е годы или никогда не издававшиеся) должны были читать студенты, рассказывать о поэтах – их выжившие современники, да и сами вечера должны были иметь значение не только для факультета журналистики, но и для всей Москвы. Но поскольку расстреливали поэтов не только московских, было решено чередовать их с ленинградцами: Николай Олейников, Иван Пулькин, Даниил Хармс, Егор Оболдуев и т. д. Валентин Валентинович предложил включить в их число и поэта, выжившего на Колыме, – Варлама Шаламова, и тут же нас познакомил. Каким-то образом мне удалось получить для вечеров амфитеатр 16-й аудитории.