В прятки с отчаянием (СИ)

Все это девушка узнала от матери, если женщину совершенно чужую ей можно было так назвать. Теперь в обязанности молодой кочевницы входило исключительно домашнее хозяйство и присмотр за младшими детьми, выбираться за пределы города было запрещено по возрасту, потому как ей еще не исполнилось двадцати. Тфу.

Самое обидное, что эту Пенни девушка знала. Помнила. Все очень сочувствовали ее матери, у этой женщины дети не доживали до пятнадцати, все умирали от неизвестной болезни… Она помнила, что эта Пенни побила все рекорды, последний раз, когда она видела ее, Пенни исполнилось восемнадцать, и она уже не вставала, все готовились к поминкам.

Девушка развела в корыте мыльный раствор и опустила туда тяжелые грубые простыни. После того как она очнулась и обнаружила себя в теле этой Пенни, конечно же, в полном здравии, с чего бы ей болеть, на нее свалились все хлопоты по дому. Мать Пенни сначала обрадовалась безмерно, но потом… Что-то чувствовала, наверное, раз стала раздражаться по пустякам на собственную дочь. Что с того, что девушка старалась не обращать внимания, все равно было трудно — находиться в городе, видеть своих родных и не иметь возможности сообщить, что с ней все в порядке.

Тяжелая ткань трется о волнистую доску, со лба хрупкой девушки течет пот, застилая глаза. Конечно, она рада любой возможности, а как еще? Она-то ведь думала, что это конец, а оказалось… Что только начало. Ей дали второй шанс, пусть так, и она была за это благодарна.

— Ты ведь не Пенни… — слышит она позади себя писклявый голос. Девушка оборачивается и глаза ее наполняются слезами. Сестренка… Маленькая, как ты выросла, козявка… Жаль, что ты не сестренка Пенни, и я не могу тебя обнять… — Можно мне подойти? — спрашивает девочка и делает шаг навстречу. Молодая кочевница присаживается на корточки и, неожиданно для себя, распахивает объятия, обнимая тоненькое, пахнущее молоком тельце малявки.

«Козявочка», — тихонько шепчет она ей в волосы, и девочка резко отстраняется.

— Так ты точно… — но кочевница аккуратно кладет пальчик ей на губы, призывая молчать. Никто не должен знать, кочевники недалекие и суеверные, она не может так рисковать. Она здесь не просто так, она должна дождаться. Его. — Я никому не скажу, — прошептала девчушка, — это будет наша тайна, да, Тания?

Кочевница, стараясь изо всех сил сдержать слезы, кивает, порывисто обнимая малышку. Трудно, очень трудно так жить. Видеть в отражении не себя, но помнит все до последней секундочки.

Она тогда не почувствовала боли. Совершенно, абсолютно. Она чувствовала только крепкие и такие надежные объятия, его губы, мягко прижимающиеся к ней в каком-то отчаянном порыве, чувствовала отклик на свое признание и такое безмерное счастье, что, зажмурившись, не увидела ни рушившихся стен, ни поглощающего все на своем пути взрыва. Только его. И его любовь.

А когда открыла глаза, обнаружила себя в своем старом городе, на кушетке в доме матери Пенни. И себя… в теле самой Пенни. Поначалу встать было очень сложно, девушка, пролежавшая долгое время, совсем не могла ходить. Но понемногу, к радости матери и других членов семьи, расходилась и даже стала помогать по дому. А вот теперь и вообще взяла на себя большинство обязанностей, чтобы не сойти с ума. От тоски. По нему.

Она чувствовала, что он тоже где-то рядом, но страшно боялась. Что не узнает его, или что он не узнает ее. А, может быть, ее запутавшееся сознание, находясь в чужом теле, таким образом, цеплялось за жизнь и Зейну не выпало другого шанса начать все сначала… Она не знала. Ни в чем не была уверена. Все ее представление о мире, о законах мироздания, было повергнуто, перевернуто и теперь ничего не понятно. Зачем она здесь, почему жива… Ведь они должны были погибнуть…

Он не сказал ей, что любит, но ей и не нужно было слов, она все почувствовала и так. В его руках она умерла и возродилась снова, это ли не чудо? Не чудо ли, что холодный и расчетливый безупречный не спасся сам, прыгнув в портал, когда она потеряла сознание, а остался с ней, нес ее на руках, сделал все, чтобы ее спасти. И вот… и получилось, и нет… Странно это все. Потому-то она сейчас и трет белье остервенело, чтобы вымотаться и упасть в конце дня, не думать, не вспоминать…