В промежутках между

Сегодняшние старики судорожно пытаются вписаться в эпоху. «Не стареют душой ветераны…» Кому на… нужны эти души? Секонд-хенд. Старики должны сегодня ходить со счастливыми лицами, чтобы не настораживать молодежь и не провоцировать Думу принять закон о добровольно-принудительной пенсионной эвтаназии.

Правда, есть другая опасность: могут ввести пенсионный возраст – 95 лет.

У старости, кажется, только одно преимущество: в 80 лет пожизненный срок выглядит как условный.

Я в хорошей форме. С содержанием все хуже и хуже.

Старость – противная штука. Непредсказуемость недугов – смысловых ли, физических ли. Или мгновенная засыпаемость не тогда, когда надо.

Недавно пришла записка на вечере: «Вы очень хорошо сохранились. Дайте рецепт». Ответил: «Ой, ребята, если бы вы видели меня сегодня утром…»

Прочитал в газете совет кандидата каких-то стариковских наук, который рекомендует «проверять следующие основные биомаркеры старения: жесткость стенок кровеносных сосудов, уровни гомоцистеина, гликированного гемоглобина в крови, показатели гормонов, регулирующих метаболизм: IGF-1, лептин, кортизол».

Встаю с трудом утром и проверяю.

Я еще не хожу под себя, а просто плохо хожу. Перспектива развития.

Почему-то первыми отказывают задние конечности, потом сигналы скользят вверх и через антипотенцию, брюшину и сердце добираются до головы.

Уходящая натура… Плохо ходящая натура и уходит медленно.

Я очень стесняюсь стареть. Когда мне осторожно говорят: «Может быть, вам помедленнее, может, поменьше, пореже» – я с саркастической ухмылкой отвергаю эти радостные сострадания, а когда остаюсь с собой наедине, понимаю, что и реже уже трудно.

Старость бесперспективна и нерентабельна. Смысл доживания – оправдать судьбу.

Между нами

Александр Калягин

Пишу ли фамилию Ширвиндт, произношу ли вслух «Ширвиндт», говорю ли шепотом «Ширвиндт», всякий раз я отчетливо понимаю: это не просто фамилия, а совершенно уникальное явление. «Ширвиндт» звучит в России особенно и действует на меня и окружающих одинаково: национальное достояние. Все это понимают, независимо от конфессий, возраста и пола. Есть и другие достояния в нашей стране, и даже чуть более национальные, но Ширвиндт – особенный. Ему бессмысленно подражать, все равно не получится. Вместо него ввести кого-то другого в спектакль, в котором он играет, мне кажется, нельзя. Спектакль просто рухнет, в лучшем случае, станет другим.

Александру Анатольевичу нет равных по чувству юмора. На ринге острословов Ширвиндт одной левой уложит даже самого бойкого из них. В этом жанре его способен победить только он сам.

Его притягательность совершенно фантастическая: он может говорить просто о погоде, но его слушаешь, не отрываясь. Даже когда он сидит на совещаниях – недавно я это наблюдал в нашем Союзе, – от него исходит такая значительность, что его слово всегда кажется самым веским и самым главным.

Ширвиндт по-прежнему очень красив: высокий, статный, с прекрасной шевелюрой (это предмет моей особой зависти).

Ширвиндт – хороший человек, в этом я абсолютно убежден. В своем театре он не позволил никого обидеть, не афишируя, незаметно совершая свои добрые поступки.

Он всем говорит «ты», включая президента, и все воспринимают его «ты» естественно и как знак особого доверия. Быть с самим Ширвиндтом на «ты» – это же гордость.