В прорыв идут штрафные батальоны

— А надоело мне, Кашира, от легавых шарахаться и каждого вора бояться, чтоб не сдал. Слишком много среди нас стукачей развелось. Ты вот про Хобота вспоминал. Мне такая судьба, как у Хобота, не играется. Я, говорил, при царе Николашке сидел, при Керенском сидел, при Ленине сидел и при Сталине чалюсь. Ему пятьдесят три года, а из них он меньше десяти лет на воле прокантовался. Я четыре срока тянул. Два по году не в счет. Они каждому для знакомства с лагерями сгодятся. А двух последних под завязку хватит. — Сашка поднялся на ноги в рост и уже спокойнее, но тверже и уверенней продолжал: — Я, Кашира, хочешь в цвет угадаю? Все твои мысли на поверхность выложу. Ты как рассчитываешь? Ты новый срок на себя взять хочешь. Год, два или три там. Чтоб из батальона назад уйти и в лагере до победы прокантоваться. А она будет. Через год, два, но будет. А там амнистия, конечно. И вылупился Кашира за вахту на волю. А я ждать не хочу. Я сегодня хочу и с блатной жизнью, и с лагерями покончить. И в бой пойду, чтобы о моей старой жизни никто не напоминал, потому как я свою вину искуплю полностью. Мы между собой не один раз толковицу держали. Вон Володя Дробот или Тля соврать не дадут. Я потому и пришел, когда слух поймал, что ты босяков собираешь. Чтобы всем, а не тебе одному сказать, Кашира. Я никогда никого не продавал и не продам, а узел мертвый завязываю. Ну а если убьют, так смерть одна бывает. Хоть похоронят по-человечески, не как собаку. В общем, расходятся наши дорожки… — Длинная, непросто дающаяся речь утомила Сашку. Он потоптался на месте, собираясь с мыслями, все ли сказал и выстроил, как хотел. Дополнить, видимо, не нашлось, потому что он, не ища ни поддержки за спиной, ни возражений Каширы, круто повернулся и зашагал к пролому в стене, на выход.

За ним, так же молча, не попрощавшись с братвой, потянулись Володя Дробот, Тля, Паленый, Жора Коряга и не примеченный Каширой Кисет.

Выждав, когда за стеной стихнут удаляющиеся шаги отступников, Рубаяха громко и грязно выматерился.

— Слышь, Кашира, а я думал, чего ты их, полуцветов, позвал? Они, гады, давно посученные. Надо ксиву о них тиснуть или как?

— Потом, — отмахнулся Кашира. — О другом думать надо. Как бы Соболь не раскололся. Он, гад, много знает. Захомутают, и когти оторвать не успеем. А тут вышку шить будут.

— Вышка, Кашира, она для нас по-любому маячит, — вступил в разговор Монах. — Ты Тихаря не знал, а я с ним в Дальлаге чалился. Правильный был вор. Тертый. Его прямо передо мной шлепнули. За то, что из батальона оторвался. Хвоста за ним не волочилось, а вышку дали. Тогда заградки мало стояло, а теперь кругом заградка. Вон Лях, что со Стосом пришел, ботал, им по дороге везде посты попадались. И Соболю колоться резону нет. Первая вышка его. Он кругом заплеванный.

Кашира рассудил, что Монах правильные понты кидает, но все равно не грех поостеречься: береженого бог бережет, небереженого — конвой стережет.

Залетный тоже за Монаха слово сказал:

— Пускай, гад, расколется. Нам надо твердо держаться, что мы к Стосу на разговор шли, а он первый шманать начал. Сюксяя ухлопал и по нас палить стал. А мы что — мы оборонялись. Кому вроде ни за понюх табаку подыхать охота. И опять, как установить — ты, Соболь или Канай их уложил. А за это и трибуна больше червонца не даст. За того лейтенантика, если докопаются, Митяю, конечно, труба. А за этих, гнилых… не больше червонца светит.

Кашира нервно на часы взглянул, решил толковицу заканчивать. Сунулся к Рубаяхе.

— Ты водяру прихватил?

— Есть флакон. Ты туда ходить не велел — я у тебя из заначки взял. — И пустил фляжку по кругу.

— Хорош, босяки, закругляемся, — просипел Кашира, последним прикладываясь к фляжке. — А ты останься, — придержал он Рубаяху. — Разговор есть.

Внешность у Рубаяхи, по метрикам Вадима Сафроненко, самая простецкая, непримечательная: сивый, бесцветный. Пройдешь мимо — долго вспоминать будешь. И наколок никаких ни на груди, ни на руках нет. В нем урку трудно признать. Так, простоватый, недалекий деревенский малый, если к тому же прикинется.

Первой ходкой в колонию отметился еще двенадцатилетним пацаном. А дальше перерывы между отсидками не превышали полугода. Сам хвастался: «Я из лагеря на волю, как в командировку, выскакиваю. Паспорта ни разу не получал. Так со справкой об освобождении и бегаю, пока снова не заарканят. Статья моя, сто шестьдесят вторая, наследственная. Пахан тоже вором был, всю жизнь по ней чалился».

Потомственный вор, вор по происхождению, — настоящий вор, белая кость и правящая верхушка преступного мира. Именно происхождение, а не уркаганские заслуги определяют положение вора в блатном сообществе. Сословный вор, с пеленок взращенный на традициях уголовного мира, с ранних лет прошедший школу краж и тюрем, — это голубая кровь, кастовая знать, кому по определению полагается быть на высоте, в признании и праве блюсти и устанавливать законы и правила воровской жизни. Родившийся вором никогда этому своему предназначению не изменит.

Кашира доверял Рубаяхе больше, чем кому-либо из своего окружения.