В простуженном аду (СИ)

Зигзагами, точками, пунктирами рваными — следы догоревшей войны, которая никогда не закончится: в жизни, в душе, в вашей общей памяти.

И он целует, жадно, бережно, трепетно, каждый шрам, каждую памятку; и траурно-темный шелк к ногам соскальзывает вкрадчиво; и руки — такие родные, такие нужные, такие отчего-то знакомые, как будто вместе — вечность.

— Мы выжили. Мы выжили, это главное...

Выжили.

Чужие среди чужих, изуродованные судьбой и одиночеством, обреченно-жестокие преступники и героические безумцы.

— Мы выжили...

И нет — сейчас? всегда? — никого нужнее, роднее, ближе, нет и не может быть. Потому что никто не поймет, потому что никто не узнает.

Потому что никого нет важнее.

Она засыпает, беззащитно прижимаясь к его плечу, собственнически переплетая их пальцы, — Паша только тихонько улыбается, свободной рукой осторожно поправляя сползающее с хрупких плеч одеяло.

И совсем ни о чем не жалеет — что было, уже не имеет значения.

Ведь завтра будет день. И солнце будет тоже.