В простуженном аду (СИ)

Зимина несколько мгновений смотрит в упор: взгляд отчаянно-горящий и вызывающе-покорный, как перед палачом-инквизитором. Срывается и скрывается стремительно — не уходит — сбегает: прямая-прямая, тонкая-тонкая, бледная-бледная.

Радиация черной солнечности разъедает сердечный ритм оглушающими частотами.

Отгремевшее в больнично-хлорочной белизне коридоров как-вы-могли-допустить! а-вы-куда-смотрели-мать-вашу?! да-вас-всех-поувольнять-надо! тает ядовитым дымком никотино-раздражения: Ире похер на бумажно-предупреждающее "здесь не курят", на суетливую бело-сине-зеленую массовку халатов, сестринских и хирургических пижам, на оправдательно-растерянное "мы же не...", только по ноющим вискам бьет устало-несвойственно-жалкое — ну за что же, за что опять, господи?

Жизнь — она сука та еще, но разве это повод для смерти?

— Срочно нужно переливание. Группа редкая. — Слова отяжелевше-ватные, лекарственно-химические и утомленные.

— Моя подойдет, — словно со стороны: голос механически-ломаный и чужой.

— Идеальная совместимость, — с облегчением слышит Ира размазанно-глухое сквозь накатывающую слабость. Рука немеет и не слушается, в голове туман подступающей обморочности, но плевать: важнее перечеркнутого бледностью и бессознательностью родного лица сейчас не может быть ничего.

Ира позволяет себе отключиться только через секунду после того, как из вены исчезает жадная пиявка иглы.

Паша выныривает из качающихся волн темноты, сразу же наталкиваясь помутневшим взглядом на ярко-рыжую солнечность: Ирина Сергеевна в хрустящем от чистоты белоснежном халате, пристроившись на вплотную придвинутом стуле, сонно жмется лбом к его руке; змеящийся клубок капельнице-проводков опутывает паутиной.

— Как же ты так, не бережешься совсем, — дремотная хрипотца коротит разрядами старательно-обесцвеченного равнодушия, только черные солнца бесслезно-испуганные, а лицо совсем белое — до обескровленности.

Паша закрывает глаза, не зная, кого сейчас ненавидит больше: ее, так лицемерно-искренне-взволнованную, или самого себя, с непозволительно умиротворенной слабостью вбирающего невесомо-подрагивающие прикосновения прохладно-тонкой ладони к лицу: костяшками, кончиками пальцев, по бледным скулам, по взмокшему лбу, — бросить бы что-то отрезвляюще-грубое, но нет ни сил, ни желания.

— Все хорошо, — легким сквозняком неприлично-близко, и снова накрывает тяжелой темнотой сквозь не прозвучавшее — вы сами-то верите?

Мне хочется, хочется, это так просто,

Взять и сбежать на затерянный остров.

— Мне нужно будет уехать. — Прямая спина, взгляд в сторону, пальцы в замок.

— Опять? — сухо и коротко, хотя в груди шквалом яростно-жалости: нузачемвы? нусколькоможно? чтовыделаете?

— На пару дней всего, — давясь собственной поспешно-успокаивающей ложью.

Паша хмуро провожает темнеюще-грозовым взглядом срезанную порывом душного ветра почерневше-мертвую ветку, вдыхает больнично-парковый воздух до саднящей боли в груди.

— Я еду с вами.

— Паш, ты что?.. Тебе теперь... — Отшатывается, спиной как-то жалко прилипая к резной спинке скамейки, дышит тяжело и прерывисто, как будто под дых с размаху ударили, вышибая весь воздух до безжизненности.

— Я вам не барышня кисейная, чтобы по больницам прятаться, пока вы там... — Чересчур резко и грубо — похер.

— Пока я что? — морозяще-спокойно, в секунды возвращая самообладание и властную раздражительность.

— Сами знаете.

— Я тебе запрещаю. Это приказ. — Чеканная сталь режет сгустившийся воздух непримиримостью.

— Сколько угодно, — упрямо сжимает губы Ткачев. — Можете даже уволить.

— Паш... — с удивительной, совсем-не-полковничьей растерянностью.

— Я еду с вами. — Паша смотрит решительно-твердо и почти-что-не-вызывающе — в черных солнцах зеркальными льдинками плавится страх.

Война будет долгой. Но все обойдется.

========== 5. Под громом чужих небес ==========

Сколько можно не спать и плевать против ветра,

Быть беглецом, бежать от стены к стене,

Раздвигая пространство метр за метром.

Мы ничего не получим за выслугу лет,

Будем жадно хватать обрывки ушедших историй.

Я сомневался — мне дали надежду в ответ

И небо над головой дали чужое. ©

Город — серо-выгрязненный темными блоками протыкающих хмурое небо многоэтажек, пыльными улицами, рваными выбоинами асфальта с застывшими в лужах глянцевыми отражениями бензиновых радуг, — само воплощение захудалой убогости. И двухэтажная ведомственная гостиница с взрыто-облупившимися пятнами краски, мутными окнами, двумя единственно пригодными для житья номерами и вечно пьяно храпящим портье убога тоже.

Паша швыряет на продавленную железно-хрипящую пружинами кровать дорожную сумку, безрадостно оглядывается: шаткий шкаф с полуотвалившейся дверцей, журнальный столик с треснувшей стеклянной столешницей, грязные разводы на стеклопакетах и щелястые проемы в придушенно гудящих пронизывающим ночным ветром рамах.

Пункт B встречает не слишком приветливо.

Добро пожаловать, что еще тут скажешь.