В простуженном аду (СИ)

Это не город N, не один из населенных пунктов, затерянных на карте, — линия фронта, театр боевых действий, филиал земного ада, декорации для жуткого фильма про Постапокалипсис.

Взгляду не за что зацепиться: свинцово-тяжелая серость, поблекше-грязная белизна, сине-предгрозовая хмарь — улицы, здания, низко нависшее небо, резкие пятна камуфляжей, отглаженно-белые рубашки и вычищенно-черные костюмы цепко осматривающихся вокруг ФСБшников.

И кровь. Ее здесь даже не пытаются замыть: со стеклянности разбитых витрин, с аккуратно-шахматных тротуарных плит, со ступеней лестниц — администрация, похоже, отчаянно жмется на выезды поливальных машин.

Тишина здесь такая, что закладывает уши: ни раздраженных гудков нетерпеливо сигналящих машин — люди предпочитают в последнее время передвигаться пешком — выше шанс уцелеть, оказавшись в ненужное время в ненужном месте. В ближайшем парке не слышно нетерпеливой переклички детских голосов и ломающихся подростковых басков — кто даст гарантию, что его не коснется очередная показательно-устрашающая мера со стороны одуревших от крови ублюдков? Молчат закрытые кафе и рестораны с затихшей ненавязчивой музыкой; молчат полупустые автобусы и маршрутки, чаще всего не заполненные и на треть; и власти, обязанные сделать-хоть-что-то, упрямо молчат тоже. Разве что иногда в удушливой пыльности улиц истерически завоет сирена или выстрелы загремят вызывающе-дробно.

Здесь воздух настолько тяжелый, что вдохи застывают в груди монолитом — противно-липкий запах крови, пороха, пыли, дешевой водки, крепкого табака, насилия и агрессии накрывает душной волной. Эта гремучая смесь не оставляет даже в стенах отдела — ее нового отдела — хотя Ире, едва переступает порог, властно шарахнув массивной дверью, кажется, что и не улетала никуда: въедливый дух краски, цементной пыли, забранные полупрозрачной пленкой стены и двери — все без слов подтверждает достоверную информацию и догадки на уровне интуиции.

Ире интересно даже становится: сколько она здесь выдержит? Два месяца, как с показательно-театральным скандалом загремевший на нары и.о.? Месяц, как пришедший на его место какой-то суровый полковник, расстрелянный в своем кабинете за слишком-честность и нежелание прогибаться под оборзевших уродов? Или пять дней, как его зам, которого насмерть забили прямо в подъезде собственного дома "неизвестные" — всем известные до очевидности, на самом-то деле?

Жребий брошен.

И вызов тоже.

Подполковник Волков — здешний нач оперов, высокий и крепкий мужик с благородно посеребренными висками и совсем не благородной профессией — встречает наглую рыжую полковницу с нескрываемым скепсисом: разве баба такое потянет, будь она хоть трижды москвичкой?

У подполковника рукопожатие решительное и сильное, а взгляд настороженный и не слишком-то дружелюбный — фамилии соответствует.

Зимина улыбается широко и располагающе, но взгляд у нее опустевше-ничего-не-выражающий, страшный даже. Не пробей подполковник ее по всем своим возможным каналам, точно решил бы, что она когда-то прошла подобный ад — более масштабный и в сотни раз более жуткий.

— Надеюсь, сработаемся, — Зимина цедит универсально-официальные вежливости и противно-прохладный крепкий чай из щербатой кружки — повышенная способность к адаптации достойна восхищения.

— Надеюсь, — подполковник смотрит на напряженную спину с некой долей сочувствия. — Вы оружие поближе к себе держите, на всякий пожарный...

Зимина сухо кивает, принимая к сведению, — "Вальтер" в раскрытом ящике стола всегда в пределах досягаемости.

"Всяких пожарных" в последнее время в жизни полковника Зиминой столько, что хватит на пяток супергероев из крутых голливудских блокбастеров.

Ира перестает вздрагивать где-то на десятом обезображенном трупе. На пятнадцатом — спокойно прихлебывает ароматный приторно-сладкий кофе, выслушивая рапорт опера из дежурной группы и ежась от пробирающей насквозь прохлады: ночь и утро здесь пронизывающе-ветреные, в отличие от наполненных тяжелой духотой дней.

На двадцатом эпизоде срывается.

Подполковник Волков смотрит недоумевающе-вежливо: вы это серьезно, Ирина Сергеевна?, но не возражает до конца пламенно-грозовой речи.

— А как же закон, Ирина Сергеевна? Мы же полиция...

— Закон?! — Зимина разворачивается так резко, что с жалобным звоном, захлебываясь кипятком, на пол летят осколки трогательно-цветастой чашки. — Ты бы объяснил это тем ублюдкам, которые расстреляли выехавших на их задержание оперов! Или тем тварям, которые в собственном, в собственном, вашу мать, кабинете грохнули начальника ОВД! Или тем отморозкам, которые устроили в отделе погром и перебили половину дежурной смены! Полиция? Вот именно, мы полиция! Нас бояться должны, трястить от страха при виде погон и звуке сирены!