В простуженном аду (СИ)

— Устала я, Паш. — И по-прежнему не смотрит на него, все куда-то выше, дальше, и снова вдыхает — сильно, полно, легко, и у Ткачева под кожей колючие льдинки вспыхивают от вдруг пришедшего на ум "перед смертью не надышишься". — Устала очень. Переоценила себя. Думала, уже ничего не будет, что не смогу вынести.

— Не понимаю, о чем вы, — голос охрипший и чужой; в глазах — густо-вязкое, в омут затягивающее недоумение.

— Я ошиблась, Ткачев. Нет, не когда мы этого урода приговорили. Раньше. Когда, — выдыхает резко, сквозь плотно сжатые бледные губы, — когда сделала Катю одной из нас.

— Ч-что?

— Не перебивай! — привычно-отработанно-властно. — Сразу должна была разглядеть, какая она слабая, а вот... не разглядела. За это и поплатилась.

Слова, вопросы, протесты рвутся, давятся, сталкиваются в горле, но нет отчего-то сил прервать, перебить, ничего-не-узнать.

— Я еще тогда заподозрила неладное, все эти разговоры, что нам нужно пойти сдаться... Я специально отправила ее в ночной рейд по малолеткам и проникла в ее квартиру. И нашла у нее в компьютере письмо в СК на двадцать листов, где она описывала все наши действия: смерть Лаптева, убийство судьи... Я не могла позволить ей сдать всех нас, Паша.

— Вы...

— Да, это я ее убила. А знаешь, что самое чудовищное, Паш? — равнодушно-обледенелый взгляд в загорающуюся яростью черноту. — Мне нисколько ее не жаль. Мне жаль ее мать, которая сходила с ума от отчаяния и невозможности сделать что-то — мне даже представить жутко, если бы что-то случилось с Сашкой. Мне жаль ее отца, которого разбил инсульт и он едва пришел в себя. А больше всех мне жаль тебя. А вот ее — нисколько.

Придавленный. Застывший. Обессиленно-злой. Даже слов не находится — кусает губы, сжимает кулаки, дрожит. И, полубезумным взглядом изучая отстраненно-спокойное бледное лицо, пропускает момент, когда в непослушных пальцах оказывается пистолет. "Вальтер". Элегантный, изящный, дамский. Ее.

— Ты... ты прости... точнее, попытайся, если сможешь, ладно? — шепот лихорадочный, бесстрастный, сухой; и жмется, цепляется пальцами за потерто-джинсовый воротник, как будто боится не удержаться, упасть. — И Сашку, Сашку не оставляйте, ладно?.. Остальное — неважно...

Дрожаще-худенькая, отчаянно-не-испуганная, обреченно-твердая в страшном решении и не менее страшной покорности — вот она, убийца, перед тобой. И пистолет в сведенной руке, прижимающейся к ее спине, так издевательски-удачно упирается под лопатку: одно движение — финита ля комедия и еще десяток пафосно-театральных красивостей в духе Шекспира.

Паша отталкивает ее так резко, заставляя спиной удариться о шершавую древесную твердость, что Зимина невольно вздрагивает, закусывая губу и недоверчиво-изумленным взглядом ввинчиваясь в от ненависти посветлевшие радужки.

— Лживая сука. — Презрительной пощечиной сквозь стиснутые зубы — ничего эффектнее и выразительнее экспромтом не складывается.

Паша несколько секунд смотрит в безжизненно-бледное лицо, на котором почему-то ни доли облегчения. Разворачивается и уходит молча, оглушенный жестокой правдой и прибоем шумящей крови в висках.

Ира тихо сползает вниз, на мягкую, солнцем прогретую землю, лбом утыкаясь в колени.

Истерично смеется.

========== 2. Приказа верить в чудеса не поступало ==========

Ни искупленья, ни прощенья нет,

Лишь ненависть и боль твоя награда.

И чтоб забыть кошмар прошедших лет,

Ты сам готов нырнуть в глубины ада. ©

— Ты можешь отказаться. — Обледенело-синее море в глазах вспыхивает горящим штормом, на дно отправляя глупые надежды флотилиями.

— Приказы не обсуждаются, сам знаешь. Такие — тем более. — Ире как-то безразлично до параллельности на концентрированное сожаление в обеспокоенно-посветлевших Климова, на испуганно-подрагивающие губы Измайловой и на то, что ждет дальше. Она не может отказаться.

А самое главное — и выстужающе-жуткое — нисколько не хочет.

— Ира, это безумие, — голос Лены вибрирует и дрожит невыступившей солено-жалобной влагой. — Там же...

— Я прекрасно знаю, что "там же", — Зимина тяжело, шумно выдыхает, рассматривая жарко-летнее буйство красок в проеме окна, переплетает пальцы до немеющей боли. — Новости тоже иногда смотрю, знаешь ли.

— Но почему, почему ты?! — Сжатый кулак Вадима глухо-протестующе скользит по лакированной гладкости столешницы. — У них что там, других кандидатур мало?!

— Наверное, они думают, что после той бойни мне уже ничего не страшно, — неестественно-нервный смешок по губам судорогой. — Хотя, на самом деле, так и есть.

— Ир, ну что ты говоришь такое? — Измайлова моргает судорожно, сглатывая подступающий ком, вопросы и возмущения. Ира — их родная, привычная, такая сильная, но такая на самом-то деле хрупкая — там? — Как же ты там?.. А мы — как же?..

— Ну что вы, не справитесь? — наглое игнорирование первого — главного — вопроса, как обычно деловито-спокойный тон, решительной безапелляционностью режущий нависшее грозовой тучей безмолвие. — Я уверена, Вадим, что ты справишься. Лена, ты ему поможешь. Остальные тоже.