В простуженном аду (СИ)

Дерзкого полковника принимают радушней некуда: Зимина в самый последний момент успевает вывернуть руль, уходя в сторону от разорвавшейся буквально перед самыми колесами гранаты. Трясущимися пальцами привычно-заученно стискивает оружие, надрывно выдыхает пропахший раскаленной резиной и горячим металлом воздух, вполголоса матерится.

Здравствуй, последний герой.

Это не борьба с преступностью, не наведение порядка, не установление законов: война, репрессии, гонка на выживание. Массовые аресты, выброшенные на улицу полуживые замордованные отморозки, жестокие перестрелки при сопротивлении сотрудникам полиции — настоящие зачистки, а не задержания.

Паша без тени сомнения выпускает свои пули в выведенных из оцепления уголовников, похитивших ребенка какой-то местной шишки, — и для него, и для Зиминой все обещания о снисхождении к добровольно сдавшимся пустой звук: данное ублюдкам слово сдерживать вовсе не требуется.

К фамилии слишком крутой временной начальницы все чаще прибавляют эпитет "кровавая".

Для Ирины Сергеевны, впрочем, это вполне себе комплимент.

— Ты там поосторожней, Паш, — Ирина Сергеевна смотрит с прохладной взволнованностью сквозь рыжие всполохи растрепанной челки, подавая бронежилет и совершенно не обращая внимания на суетящуюся скученность прочих штатских: личный гвардеец полковника, неизменно прикрывающий хрупкую спину, имеет право на несколько большее.

— Да ладно вам, Ирин Сергевна, не на войну же, — привычно-забыто неловко улыбается Паша, комкая имя-отчество — как будто совсем ничего не изменилось.

А может, и правда не изменилось?

Паше некогда перемалывать ядовитые обиды-воспоминания, упрекать и негодовать, обвинять или злиться: по сравнению со здешним адом все, что было раньше, кажется просто невинной детской сказочкой на ночь.

Паша высчитывает гремящие в гостиничном коридоре выстрелы, вычисляя оставшиеся патроны у очередного отморозка, недовольного радикальными мерами нынешнего начальства; бесцеремонно толкает в сторону Ирину Сергеевну, настойчиво лезущую на линию огня, выпускает обойму, даже не думая декламировать стандартное "стоять, полиция!" и "руки в гору!" — разводить китайские церемонии с оборзевшим ублюдком не тянет от слова "совсем".

— Вы как, в порядке?

— Жива, как видишь, — отзывается полковник с долей язвительности, сдувая со лба прилипшие пряди.

Содержательный диалог разрывает пронзительно завывающая сирена под темнотой простреленных окон — похвальная оперативность, учитывая, что задерживать уже некого.

Героизм и безбашенность личной гвардии заслуживают восхищения.

Паша оценивающе разглядывает сквозящие раны выбитых стекол, пол, залитый водой из перебитых пулями труб, молча подхватывает сумку начальницы, невольно срываясь на покровительственную снисходительность во взгляде.

Ирина Сергеевна также молча дергает тонкими плечами и следует в соседний номер — между компанией подчиненного и перспективой простуды первое явно предпочтительней.

Служебные милости льются на "фаворита императрицы" настоящим потоком: благодарности, грамоты, премии, а в ближайшей перспективе на горизонте — и внеочередные звездочки на погоны.

Подвиги на грани самоубийства, отчаянная смелость на грани безумия, забыто-обострившаяся преданность на грани преклонения — никаких полумер, осторожности и благоразумия. Если бы не встревоженно пылающие черные солнца — в полутьме коридоров, в дешево-кожаных салонах служебного транспорта, в окровавленной пыльности мест происшествия, Паша вряд ли выдержал бы здесь хоть день.

Но здесь она, и значит, придется выжить.

Качаясь в цепях моста,

Смеясь на руинах стен,

В надежде на чудеса,

Я вновь получил взамен

Бессонницы лёгкий люфт,

Угар воспалённых глаз.

Однако же я люблю,

По правде сказать, лишь вас.

— Да идите уже, — Паша неотрывно и долго смотрит на сжавшуюся на хлипко-шаткой раскладушке начальницу, закутанную в одеяло и прожигающую легкие едким дымом дамских вишневых. Отодвигается, спиной упираясь в поблекше-вздутые обои; во взгляде непривычная насмешливость — уж не боитесь ли вы меня, товарищ начальница?

Ирина Сергеевна смотрит ошарашенно-дико — в тусклом круге света от изящной лампы на полу темные глаза кажутся светло-хищными и настороженными.

Из оконных проемов тянет жгучей предпростудной ветреностью, в неплотно прикрытую дверь пробирается пронизывающий ночной сквозняк.

Ира несколько мгновений вглядывается в спокойную теплоту затягивающе-темных глаз; решительно проскальзывает на скрипучую узкую кровать.

Паша заводит руку за тонкую спину, расправляя скомканное одеяло; ладонь так и остается лежать на уровне выступающе-беззащитной лопатки, обтянутой тонкой клеткой сине-красной синтетики.

Паша думает, что это непривычно, нелепо, если не дико — просто спать с женщиной, тем более с Зиминой. Паша думает, что он, наверное, незаметно свихнулся, проявляя заботу таким извращенным образом, другого объяснения не найти.

А еще, вдыхая дым сгоревшей вишни и каких-то сладковато-жарких экзотических пряностей, Паша думает, что уже забыл, как пахнет нормальная жизнь.