В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории

В «добровольно-принудительном порядке» в сентябре 1610 года боярин-инок отбывает к Сигизмунду. Здесь Филарет снова попадает в двусмысленную ситуацию: с одной стороны, его принимают со всевозможными почестями, с другой — оказывают неприкрытое давление с целью заставить москвичей принять польские условия. Наконец, когда Романов и Голицын решительно отказываются от сговора с Сигизмундом, они становятся настоящими пленниками и в таком качестве отправляются в Польшу. Там Филарет живет в доме нашего старого знакомого литовского канцлера Льва Сапеги. Ирония судьбы: два человека, в разное время по разные стороны границы, пестовавшие самозванческую интригу, оказались под одной крышей.

Избрание его сына Михаила на российский престол в 1613 году, разумеется, также произошло без участия «гостя» пана Сапеги. И очередной раз Романов оказывается в неловком положении — был послом, стал пленником, а теперь вдобавок обернулся отцом правителя враждебного Польше государства. Он раздраженно выговаривал московским послам, прибывшим в Варшаву: «Не гораздо вы сделали: послали к Сигизмунду упрашивать дать Владислава в государи, а сами избрали Михаила»^{26}. На самом деле, ситуация, пожалуй, уникальная в мировой истории. Только в 1619 году Филарет возвращается из плена в Россию, но и новый его статус заключает некую двойственность: в стране оказывается как бы два государя — царь Михаил Федорович и патриарх Филарет Никитич.

Но, как мы оговорились вначале, это внешняя канва событий. Постараемся разобраться в их сути. Вернемся к моменту торжества Расстриги. Когда опальный боярин с чувством глубокого удовлетворения встречал известия о приближении войск «царевича», в этом душевном движении чувствуется куда больше ненависти к Годунову, чем радости за стремительный взлет самозванца. В 1605 году Филарет желал поражения Годунова, но никак не воцарения Юшки Отрепьева. Он прекрасно понимал, что у бежавшего холопа и беглого инока теперь другие покровители и другие друзья, которые и выиграют в случае его победы. Правда, Расстрига сделал Филарета митрополитом, а его брата Ивана — боярином, даже прах умерших в ссылке Романовых возвратили для погребения в родные края. Но «Димитрий» и должен был предпринять подобные шаги в отношении родственников своего названого брата Федора Иоанновича, несчастных жертв годуновской тирании, популярных в народе бояр.

Филарет-Феодор и Григорий-Димитрий, несмотря на искушенность первого и самоуверенность второго, наверняка, испытывали некоторую неловкость в общении: слишком интересное прошлое их сближало. Не случайно Расстрига, приветив Никитичей, после держал их в некотором отдалении. Но вряд ли Романовы негодовали за это на «императора Деметриуса», понимая, что режим Самозванца не прочен и его фавориты — «калифы на час». В этом безопасном отдалении они и дождались падения и гибели Самозванца.

В. И. Ульяновский полагает, что во время правления Расстриги Романовы намеревались возобновить попытку 1598 года, когда после смерти бездетного царя Федора они пробовали в противовес рвущемуся к власти Годунову возвести на престол Семиона Бекбулатовича — эдакого вечного зиц-председателя Фунта описываемой исторической эпохи. В то время польские разведчики доносили, что «некоторые князья и думные бояре, особенно же князь Вельский во главе их и Федор Никитич со своим братом и немало других, однако не все, стали советовать между собой, не желая признать Годунова великим князем, а хотели выбрать некоего Семиона». По мнению исследователя, воцарившийся на место Отрепьева Симеон мог обеспечить Филарету патриаршество. В. И. Ульяновский сопоставляет следующие события. Лжедмитрий сначала милостиво принял Семиона во дворце, но в марте 1606 года велел его постричь монахи, и именно в марте Филарет решается на хиротонию и в апреле ее принимает. «Все это связывает его отход от идеи патриаршества с неудавшейся попыткой нового выдвижения Симеона. Лжедмитрий I избавляется от опасности конкуренции испытанным методом пострижения противника»^{27}.

Однако план, пригодный в условиях междуцарствия 1598 года, когда шапка Мономаха не обрела еще хозяина, вряд ли подходил для времени правления Дмитрия Иоанновича: одно дело борьба за вакантный престол, другое — заговор против «природного» государя. И был ли смысл рисковать благополучием или даже жизнью ради патриаршего жезла? Тот ли это Париж, который стоит мессы?..