Въ пустынѣ.

Мы подошли къ рѣкѣ Уягану и перебрались на другой берегъ. Олени бодро брели черезъ быструю рѣчку, хотя волны такъ и набѣгали и доходили имъ до брюха. Мы пошли вдоль рѣки и скоро уперлись въ сплошную стѣну огня. Тамъ была лѣсная чаща, густая и сухая. Огонь поселился въ ней съ весны и жилъ тамъ, кочуя взадъ и впередъ по направленію вѣтра. Мы постояли и посмотрѣли на клубы чернаго дыма, которые взвивались до небесъ. На самомъ краю лѣса пожаръ горѣлъ свѣтлымъ пламенемъ, которое восходило вверхъ длинными красными языками. Пламя это не стояло, — оно шло на насъ. Мы повернули обратно и снова перешли черезъ рѣку Уяганъ. Здѣсь было глубже, олени шли вплавь подъ сѣдлами и вьюками. Тутъ мы узнали, что невѣстка Семена, Прасковья, которая шла впереди кочевого каравана, огня не боится, но боится плыть черезъ воду. Еще на томъ берегу она закрыла глаза и упала на землю. Мужчины подняли ее въ сѣдло, привязали ей доску поперекъ груди, связали руки и ноги и повезли черезъ рѣку. На томъ берегу она тотчасъ же упала ничкомъ и долго пролежала, не вставая.

Мы, было, рѣшили дѣлать свой плотъ здѣсь на Уяганѣ, но воды было слишкомъ мало. Волей-неволей пришлось пробираться впередъ. На другое утро мы отдѣлились отъ лагеря и пошли налегкѣ. Насъ было семь человѣкъ и тридцать оленей. И съ нами была только одна женщина, Ружейная Тандя, вдова. Тандя была высокая, смуглая, съ большими глазами. Она овдовѣла три года тому назадъ и осталась съ двумя малолѣтними дѣтьми. Тогда она взяла ружье, подозвала любимаго оленя-манщика, который приманиваетъ дикихъ оленей подъ выстрѣлъ, и пошла на промыселъ. Съ тѣхъ поръ она промышляетъ не хуже мужчинъ, носитъ домой оленей и бѣлокъ и красныхъ лисицъ.

Ружейная Тандя не боялась ни воды, ни огня, ни даже медвѣдя. И отъ внезапнаго стука она не кричала: „Абау!"..

Трудно разсказать, какъ мы въ концѣ концовъ пробрались сквозь этотъ огонь. Записи мои кратки и отрывочны. Огонь кочевалъ взадъ и впередъ, мы кочевали вслѣдъ за нимъ. Два дня это длилось. Каждый день у насъ сгорало по оленю. Удивительно только, что мы сами не сгорѣли.

Ламуты сходили съ сѣделъ и бросались на землю въ безсильной ярости и проклинали огонь.

— Это злой духъ жжетъ землю, — кричали они. — Какъ только вы уплывете, мы зажжемъ остальные лѣса и убѣжимъ отсюда. Пусть же горятъ, если хотятъ горѣть.

Они проклинали также меня и говорили, что я, какъ щука, которая жить не можетъ безъ вольной воды. Но я ничего не слушалъ и шелъ слѣпо впередъ на рѣку Омолонъ. Мы шли берегомъ рѣки Уягана. Здѣсь было сыро, и огонь не подступалъ вплотную. Мы ночевали у самой воды, оставили караульныхъ на случай тревоги и сами проспали четыре темныхъ часа августовской ночи. Было душно. Справа стояло тусклое зарево. Слѣва смолистыя шишки кедровника взлетали вверхъ съ трескомъ и пламенемъ, какъ будто ракеты. Сны мои были полны тѣмъ же пожаромъ, и я не могъ отличить, гдѣ сонъ и гдѣ дѣйствительность.

Съ утра мы пошли напрямикъ по узкому проходу, какъ будто по корридору. Съ правой стороны свѣтился тотъ же тускло-багровый отблескъ. Съ лѣвой стороны разстилалась широкая сизая туча. Солнца не было видно отъ мглы. Небо и воздухъ были страннаго свинцоваго цвѣта. Дымъ становился все гуще, и впереди края корридора какъ будто смыкались. Частички пепла и горящей коры поднимались высоко вверхъ и падали на наши головы. И въ довершеніе всего темный столбъ густой мошки билъ въ лицо и не давалъ дышать свободно.

Вверху у ледниковъ мошки было мало, но здѣсь она была хуже египетской казни. Мелкая она была и острая, какъ иглы. Даже дымъ на нее не дѣйствовалъ.

Я разорвалъ свою кисейную вуаль на семь частей и раздалъ путникамъ. Мы сшили себѣ головные мѣшки изъ черной дабы и пристроили противъ глазъ кисейныя оконца. Въ этихъ мѣшкахъ мы были, какъ въ саванахъ.

Сѣрый пепелъ падалъ намъ на головы; мы шли впередъ и смотрѣли на пепелъ. Вѣтра совсѣмъ не было, но пепелъ падалъ косвенно, какъ будто прилеталъ съ передней стороны.

— Передъ нами горитъ, — сказалъ старый Семенъ, — что дѣлать, куда идти?

— Впередъ, — сказалъ я почти машинально.

— Это за наши грѣхи, — сказалъ Семенъ, — я старый человѣкъ, у меня грѣховъ много.

Всѣ молчали. Только Софронъ проворчалъ что-то невнятное.

— Противъ земли грѣхи мои, — сказалъ Семенъ. — Я смолоду убивалъ много. Какую живность найду, все убиваю. Оленей найду — оленей убиваю, рыбу найду — рыбу убиваю, рыбы не найду — куропатокъ убиваю. Домой ѣду — мое сѣдло пустое не бываетъ. Вотъ это, должно быть, грѣхъ. Земля сердится.

Софронъ посмотрѣлъ на него сердито и буркнулъ: — Молчи ты. Теперь не время исповѣдываться.

Наконецъ, деревья стали выше и гуще. Лиственницы попадались въ обхватъ толщиной. Мѣстами въ низинахъ была вода, и наши олени, изнемогавшіе отъ жажды, могли напиться.