В путь-дорогу! Том I

— Ну, голубчикъ мой, — сказала она: —ступай заниматься, я тебя прогоню… Ненужно раскисать: жизнь-то такъ и плыветъ, кусочекъ за кусочкомъ, а тамъ, глядишь, и ничего не сдѣлано. Только вотъ что: мнѣ тебя жаль, ты тамъ внизу, одинъ въ спальнѣ… Она помолчала. — Тяжело тебѣ, —спросила она, взявши его за руку: — право, лучше ты опять сюда переселись.

— Нѣтъ, тетя, надо же привыкнуть, надо работать получше, да вотъ бѣда-то: совсѣмъ это меня не удовлетворяетъ.

Она улыбнулась.

— Ты въ большіе ужъ очень глядишь, Борисъ.

Борисъ покраснѣлъ.

— Нѣтъ, тетя, я совсѣмъ…

— Знаю, вижу, что не рисуешься. Да вотъ что я тебѣ скажу: ты вообрази, что ты не гимназистъ, а студентъ; вѣдь и имъ приходится учить не все занимательныя вещи… Ну, прощай. Мнѣ надо также письмо написать въ. Москву. Чай будемъ у меня здѣсь пить.

Борисъ поцѣловалъ у тетки руку и медленно началъ спускаться внизъ.

Яковъ, по обыкновенно, ходилъ въ билльярдной. Борисъ отперъ дверь, спросилъ свѣчу и сѣлъ къ своему старому столу, перенесенному сверху.

Долго не могъ онъ заглянуть въ книгу; нѣсколько разъ садился и вставалъ.

Странное вліяніе производила на него Софья Николаевна. Еще впервыѣ почувствовалъ онъ себя мальчикомъ, ученикомъ въ такой степени, какъ теперь, въ разговорѣ съ нею, но это не раздражило его: она говорила съ нимъ скорѣе, какъ съ товарищемъ, а не какъ съ ребенкомъ, котораго она сбирается увѣщевать. И повторяя всѣ ея слова, онъ всмотрѣлся назадъ, на всю свою ученическую жизнь — и ему сильнѣе, чѣмъ когда-либо, захотѣлось учиться съ толкомъ; въ немъ зашевелилось не простое самолюбіе гимназиста, а что-то покрупнѣе, посерьезнѣе, что-то такое, отъ чего его грудь дышала порывистѣе, отъ чего онъ лакалъ на своей постели.

Въ большіе онъ не лѣзъ, но хотѣлъ больше развиться, полнѣе жить, привести въ гармонію свое прошедшее съ своимъ настоящимъ.

Повѣсть Софьи Николаевны все еще наполняла душу его живымъ интересомъ, но ему хотѣлось проникнуть глубже, самому узнать эту натуру, это сердце, которое оставалось для него неразъяснимымъ. Онъ вѣрилъ ей, но обаяніе, производимое Софьей Николаевной, вызывало въ немъ вмѣстѣ и недовѣріе, безпокойство, желаніе совладать во всѣмъ этимъ, не скрывать новыхъ ощущеній, мыслей, образовъ…

Нескоро принялся Борисъ за свои учебныя книги, да и нечего было съ ними дѣлать. Опять все тотъ же Смарагдовъ, тотъ же Устряловъ и тѣ же тетрадки съ клочками латинскихъ переводовъ.

Не было у него подъ-рукой никакой любимой книги, и онъ въ первый разъ опросилъ себя: отчего у него нѣтъ любимаго поэта, задушевнаго друга, съ которымъ бы онъ отдыхалъ, у котораго онъ учился бы жизни, красотѣ и правдѣ? «А вѣдь я много читалъ,» думалъ про себя Борисъ: «сколько стиховъ знаю наизусть! и многое мнѣ нравилось, а все это проскользнуло, не сжилось со мной, не осѣлось. Видно, я еще не жилъ настоящей-то жизнью, оттого такъ холодно все и принималъ — и мысли, и стихи, и прозу. А надо, вѣдь, выйти изъ такого дѣтскаго состоянія.»

Борисъ всталъ, и долго ходилъ по комнатѣ; потомъ нѣсколько разъ присаживался къ столу, бралъ книгу въ руки, пробѣгалъ машинально нѣсколько строкъ, и бросалъ.

«Я думаю, что бы мнѣ написать для Ергачева…» сказалъ онъ, и началъ опять ходить взадъ и впередъ. Ему бы хотѣлось описать то, что въ немъ самомъ происходило. «Не начать ли дневникъ?» спросилъ онъ. И какой-то тайный голосъ шепталъ ему: «начни, у тебя есть что записывать, ты каждый часъ переживаешь все новыя чувства, и мысли приходятъ не такія, какъ прежде.»

Но, не знаю почему, Борисъ боялся написать свой дневникъ; онъ боялся оставаться одинъ самъ съ собой, раскрывать свою душу и читать въ ней.

Когда часы пробили семь, Борисъ чувствовалъ боль въ головѣ и усталость во всемъ тѣлѣ. «А вѣдь ничего не сдѣлалъ путнаго» проговорилъ онъ.

Маша пришла звать его пить чай; онъ обрадовался этому, какъ ребенокъ; но когда напился чаю, тотчасъ же опять ушелъ и просидѣлъ у себя до ужина; — и опять ничего не дѣлалъ. «Я только выдерживаю характеръ», сказалъ онъ съ усмѣшкой, въ которой была внутренняя грусть.

XXI.

На другой день, часу въ седьмомъ, Горшковъ и Абласовъ были у Бориса. Онъ ихъ принялъ сперва у себя въ спальнѣ. Прежде, при бабушкѣ, Борисъ никогда почти не звалъ товарищей; это его стѣсняло: ему нужно было сидѣть съ ними наверху, а сойдешь внизъ, — столкнешься съ бабушкой.

— Это отцовская комната? — спросилъ Горшковъ, осматривая спальню. — Я здѣсь въ первый разъ, Борисъ.

— Ты теперь бариномъ, — замѣтилъ Абласовъ, тихо улыбаясь.

— Да, бариномъ, — повторилъ Борисъ со вздохомъ. — Одинъ бы я и не справился со всѣмъ этимъ домомъ. Опекунъ-то у меня хорошъ.

Борисъ принималъ теперь товарищей какъ хозяинъ, и ему было это очень странно.

Онъ предложилъ имъ покурить и сказалъ, что тетенька будетъ съ ними пить чай въ диванной.

Горшковъ засѣлъ, по своей привычкѣ, на кровать и закурилъ папиросу.

— Скажи-ка, Борисъ, — началъ онъ — это диванная-то угольная комната, гдѣ бабушка всегда сидѣла?

— Да; ты тамъ тоже никогда не бывалъ?