В путь-дорогу! Том III

А Юлія Александровна въ то же время патетическимъ языкомъ, съ приподнятіемъ бровей, ахала передъ Телепневымъ и признавалась, что она чувствуетъ всю несостоятельность свою въ дѣлѣ воспитанія дочери, при чемъ бесѣда всегда переходила къ извѣстіямъ о Жанѣ и о томъ, что доктора въ Петербургѣ объявили ему крайнюю необходимость ѣхать въ Висбаденъ, а потомъ на виноградъ, а послѣ винограда на морскія купанья, а между виноградомъ и купаньемъ въ Парижъ, для пріятныхъ впечатлѣній.

«И прекрасно», думалъ Телепневъ: «пускай себѣ этотъ уродъ уберется подальше и слоняется себѣ тамъ».

Нина Александровна почти не писала. Она уѣхала гостить въ Москву, но должна была постомъ вернуться опять въ Петербургъ.

«Ну, вѣрно Жанъ не одинъ поѣдетъ», думалъ Телепневъ, слушая Юлію Александровну. «И для него, и для Нины Александровны Парижъ самое злачное мѣсто. Они тамъ, не бойсь, не затоскуютъ о нашихъ чухонскихъ Афинахъ».

И онъ совершенно серьезнымъ тономъ вторилъ Юліи Александровнѣ и соглашался, что для Ивана Павловича не дурно будетъ полечиться водами.

Съ Темирой онъ никогда ни о чемъ подобномъ не говорилъ.

XXI.

Въ одно изъ воскресеній, Телепневъ пріѣхалъ къ Деулинымъ, не обѣдать, а вечеромъ, вмѣстѣ съ Ваничкой. Темира встрѣтила его въ корридорчикѣ съ очень разстроеннымъ лицомъ.

— Что такое? — спросилъ Телепневъ.

— Ахъ, бѣдный Игнаціусъ! — и она почти заплакала.

— Умеръ?

— Вообразите, — говорила она, переходя въ гостиную, со слезами въ голосѣ: — третьяго дня былъ онъ у меня, сидѣлъ долго, шутилъ все, разсказывалъ такія смѣшныя вещи, и вдругъ сегодня была одна барыня у maman и говоритъ, что онъ скоропостижно умеръ. Мы послали; съ двѣнадцать часовъ съ нимъ былъ нервный ударъ.

Въ первый разъ Телепневъ видѣлъ въ Темирѣ такое хорошее огорченіе.

— Да, — заохала Юлія Александровна: — ce pauvre Ignatius, большое семейство, безъ всякихъ средствъ. Онъ имъ далъ такое странное воспитаніе.

— Какъ это ужасно, — проговорила Темира, закрывая глаза платкомъ: — вдругъ человѣкъ тутъ былъ, со всѣми силами, и такъ ничего не осталось.

— Какъ ничего? — спросила, приподнявши брови, Юлія Александровна: — онъ былъ хорошій человѣкъ. Богъ милосердъ, Онъ проститъ его заблужденія.

Телепневъ видѣлъ, что Темирѣ хотѣлось бы побыть съ нимъ, но Ваничка торчалъ какъ бѣльмо на глазу. Примостить его къ Юліи Александровнѣ не удалось. Телепневъ предложилъ чтеніе вслухъ. Онъ прочелъ «Дворянское гнѣздо», только-что передъ тѣмъ полученное. Темира во время чтенія нѣсколько разъ вставала и, внимательно слушая, прохаживалась въ темнотѣ за печками.

— Какая мораль этой повѣсти? — спросила Юлія Александровна Телепнева.

— Да мораль очень горькая, — отвѣтилъ Телепневъ: — безполезность цѣлаго поколѣнія людей.

— А вотъ молодая дѣвушка прекрасно поступила.

— Тѣмъ, что закупорила себя въ монастырь?

Une résignation digne.

Когда пошли въ столовую къ чаю, Темира проговорила:

— Это очень красиво, что Лиза бросилась въ монастырь, но для этого…

— Нужно много вѣры? — подсказалъ Телепневъ.

— Не то что вѣры, а вотъ того, чего у меня нѣтъ. — прибавила она тихо.

— Я увѣренъ, что вы не сдѣлались бы монахиней.

— Въ этомъ еще мало хорошаго, — отвѣтила Темира, съ новымъ оттѣнкомъ грусти. — Когда чего-нибудь нѣтъ, хоть бы того, что было въ Лизѣ, не трудно быть спокойной и твердой; но это что-то не радуетъ.

Телепневъ понялъ, куда клонились эти слова. Продолжать въ столовой разговоръ нельзя было; а послѣ чаю сама Темира уклонилась отъ него и пригласила Телепнева играть. Цѣлый почти часъ, который они провели у рояля, Темира не проронила ни слова.

Черезъ день возвѣщены были похороны доктора Георга Игнаціуса. Игнаціусъ дѣйствительно оставилъ большое семейство, долги и дряхлый одноэтажный домишко. Дочери его воспитались въ Töchterschule, но сыну онъ не далъ никакого образованія, о чемъ года три назадъ разсказывалъ Телепневу на вечерѣ у профессора Шульца. Въ университетѣ вся богословская партія — были заклятые враги его; но весь университетъ и весь почти городъ перебывалъ въ ветхомъ домикѣ ожесточеннаго судьбой приватъ-доцента. Профессоръ Шульцъ передъ выносомъ тѣла такъ и заливался — плакалъ. Глубокой грустью дышало также доброе лицо старичка-ботаника, одного изъ бывшихъ оппонентовъ на диспутѣ Игнаціуса.

Въ день похоронъ, гробъ, на возвышеніи подъ балдахиномъ, стоялъ въ университетской актовой залѣ. Балдахинъ кругомъ обставляли тропическія растенія, взятыя изъ университетскихъ оранжерей. Кругомъ гроба и въ дверяхъ залы стояли студенты въ траурной формѣ, съ шарфами черезъ плечо. Каѳедра была также отдѣлана чернымъ крепомъ. На хорахъ, противъ гроба, помѣстили фортепіано для пѣнія хораловъ. Въ двѣнадцать часовъ вся аула была уже переполнена публикой, считая и хоры, набитые биткомъ. Власти въ полномъ комплектѣ занимали первый рядъ креселъ, стоявшихъ точно такъ же, какъ во время диспута. Дамъ насчитывалось по крайней мѣрѣ до пятидесяти. Семейство покойнаго сидѣло противъ каоедры.

Телепневъ провелъ Деулиныхъ опять на то мѣсто, которое они занимали на диспутѣ Игнаціуса, и самъ сѣлъ сзади.