В путь-дорогу! Том III

А тамъ судьбы народа, своеобразное развитіе его историческаго смысла, трагизмъ великихъ минутъ и вѣковыхъ испытаніи — все это въ новыхъ изслѣдованіяхъ начало появляться въ русской печати и звало также къ себѣ, требовало также отвѣта у живаго человѣка на свои жгучіе вопросы.

Телепневъ былъ наканунѣ кризиса; и впиваясь жаждущимъ свѣта взоромъ, въ разнообразныя сферы все одной и той же жизни онъ, крѣпко держалъ въ ученическихъ рукахъ тяжелую книгу безпощадной науки…

II.

Надъ городомъ Д. стояли глухія сумерки. На дворе; былъ сентябрь, кислый, мокрый, чухонскій. Несмотря на раннее еще время, по Петербургской улицѣ, гдѣ стояли избушки на курьихъ ножкахъ, — хоть шаромъ покати… Только два мокрые педеля, закутываясь въ свои форменныя пальто, проходили мѣрнымъ полицейскимъ шагомъ по площади отъ одной кнейпы въ другую.

Телепневъ сидѣлъ въ своей квартиркѣ, забившись совсѣмъ въ глубь стараго вольтеровскаго кресла съ высокой, спинкой. На большомъ письменномъ столѣ навалены были лекціи, книги, кости, скляночки съ препаратами, микроскопъ, журналы. Все это освѣщалось свѣчой въ деревянномъ подсвѣчникѣ съ широкимъ зеленымъ абажуромъ. Студенческимъ безпорядкомъ отзывался столъ. Прежняя привычка Телепнева къ комфорту и аккуратности позатерялась подъ вліяніемъ учебно-аскетической жизни, которую онъ велъ въ послѣдніе три года.

Свѣтъ изъ-подъ абажура падалъ на его лицо. Онъ много измѣнился: по лбу прошли двѣ морщинки, мягкій тонъ, исчезъ со щекъ его, губы поблѣднѣли, одни глаза сохранили прежній пріятный блескъ. Онъ былъ плотно остриженъ, но за то плохо выбритъ, такъ что подбородокъ отливалъ синеватымъ цвѣтомъ. Онъ казался несравненно старше своихъ лѣтъ. Кутаясь въ темно-коричневый кашемировый халатъ, онъ сидѣлъ въ нѣсколько стариковской позѣ, согнувшись, и держалъ въ правой рукѣ книгу въ значительномъ отдаленіи отъ глазъ. Изрѣдка онъ бралъ въ ротъ сигару и, по-нѣмецки наморщивъ брови, выпускалъ дымъ тоненькой струей. Въ комнатѣ стоялъ особенный запахъ студенческой штудирциммеръ, сразу отзывавшейся чѣмъ-то суховатымъ и затворническимъ.

Телепневъ читалъ новую, только-что вышедшую книгу но физіологической химіи, въ оранжево-красной брауншвейгской оберткѣ. Онъ читалъ уже съ нѣкоторой манерностью, отмѣчивая ногтемъ извѣстныя мѣста и рѣзко переворачивая листы. За стѣной слышался сапъ Якова, въ окна хлесталъ дождикъ. Телепневъ положилъ книгу на колѣна и откинулъ голову на спинку вольтеровскаго кресла. Онъ окинулъ взглядомъ комнату, шкафъ съ книгами и столъ, провелъ рукой по глазамъ, потомъ взялъ со стола тетрадь, переплетенную въ черный коленкоръ, и развернулъ ее на послѣдней дописанной страницѣ. Это былъ его меморандумъ, родъ дневника, который онъ велъ уже года полтора. Тутъ записывались и всѣ его работы, и книги, какія нужно было прочесть, и мысли, и выдержки изъ прочитаннаго на четырехъ языкахъ. Онъ перелистовалъ тетрадь и собрался было что-то такое вписать новое, но вдругъ положилъ перо и задумался.

«Что это мнѣ нынче не работается», сказалъ онъ про себя. «Голова что-то не свѣжа.»

«Нѣтъ, не голова», шепнулъ ему какой-то новый голосъ, «а ты покопайся-ка хорошенько въ себѣ самомъ, такъ и увидишь, что жизнь зоветъ куда-то, тебѣ становится душно въ твоей лабораторіи и здѣсь, въ этой рабочей комнатѣ, съ запахомъ сигаръ и химическихъ препаратовъ. Ты одичалъ, ты потерялъ прежнюю простоту, ты вдался въ напускное старчество мысли и привычекъ».

«Какой вздоръ», думалъ Телепневъ, «что за глупости лѣзутъ сегодня мнѣ въ голову. А вотъ бы сходить или съѣздить надо было въ лабораторію. Боюсь я, что этотъ дуракъ Кизанъ изгадитъ мнѣ анализъ, ужь чѣмъ-нибудь да обольетъ».

«Анализъ-то анализъ», шепнулъ опять голосъ, «но вѣдь такъ нельзя жить. Куда же ты себя подготовишь? Хоть бы даже въ профессора или фармацевты, такъ и то нужно видѣть живыхъ людей, а не однѣ колбы, не одного чудака Шульца и лимонно-желтаго Рабе.»

Телепневъ вышелъ въ другую комнату и началъ ходить въ темнотѣ.

«Отчего это», спросилъ онъ, «я себѣ фортепіано не заведу: вѣдь шутка сказать, три года я музыкой не занимался совсѣмъ, ни фортепіано, ни скрипкой, да и голосъ у меня совсѣмъ пропалъ. Не знаю, сумѣю-ли я взять теперь хоть какую-нибудь ноту. Впрочемъ, сь кѣмъ пѣть и для чего? Развѣ въ какомъ-нибудь бюргерскомъ семействѣ познакомиться и распѣвать тамъ съ чувствительнымъ завываніемъ:

«Siehst du am Abend die Wolken zieh’u?»

И невольно онъ пропѣлъ эту фразу громко. Дико немножко зазвучалъ въ его ушахъ собственный голосъ. Въ этой комнатѣ съ годъ не было даже и громкихъ разговоровъ: если являлись къ Телепневу какіе-нибудь вильдера нѣмцы, то книжныя бесѣды вели все въ его кабинетѣ.

Онъ даже усталъ ходить; но неопредѣленное недовольство не уходилось въ немъ. Онъ опять взялъ свою записную тетрадь.

«Записать мнѣ моѳ сегодняшнее настроеніе», спросилъ онъ. «Нужно давать ему какой-нибудь смыслъ, или нѣтъ? Э, вздоръ, просто мозгъ утомился и при сквернѣйшей здѣшней пищѣ реагируетъ ненормально.»