В пути

Ни единой надписи, ни единого цветка не виднелось в уголке, по которому они проходили. Новая дверь — и пред ними потянулся длинный, затхлый коридор. В конце перехода Дюрталь заметил лестницу, по которой он раз утром поднимался исповедаться в келью приора. Они свернули налево в другую галерею, откуда гостинник ввел их в огромную залу, освещенную высокими окнами, украшенную зеркалами XVIII века и двухцветной живописью. Вся меблировка ее состояла из скамей и кресел, над которыми высилось отдельное седалище с резным расписным игуменским гербом, очевидно, место Дома Ансельма.

— Зал капитула, но в нем ничего нет монастырского, — объяснил отец Этьен, показывая на светскую стенопись. Мы сохраняем зал древнего замка в его первоначальном виде, но, поверьте, нам вовсе не по душе такие украшения.

— Какое назначение этого зала?

— Мы собираемся здесь после обедни. Капитул открывается чтением Четьи-миней соответственно заключительным молитвам первого часа. Потом прочитывается отрывок нашего чина, и его истолковывает отец игумен.

Затем мы творим здесь обряд уничижения, когда каждый из нас, кто прегрешил против устава, повергается ниц и кается пред братией.

Они прошли в трапезную, не ниже зала, но меньше. Она была меблирована столами в виде лошадиных подков. На столах стояли поодаль друг от друга несколько больших судков, каждый с двумя бутылочками масла, разделенными графином, и перед судками глиняные плошки с двумя ушками, изображающие стаканы.

Монах объяснил, что судок с тремя отверстиями означает два прибора. Все братья получают по полбутылке питья и делят на двоих графин воды.

— Эта кафедра, — показал отец Этьен на большой деревянный помост, примыкавший к стене, — предназначена очередному недельному чтецу, отцу, который читает за трапезой.

— А сколько времени длится ваша трапеза?

— Ровно полчаса.

— Да, но не забудьте, что наша кухня еще изысканна по сравнению с едой монахов, — сказал посвященный.

— Я бы солгал, вздумав уверять вас, что мы чревоугодничаем, — продолжал гостинник. — Знаете, тяжелее всего в нашей еде, особенно пока не привыкнешь, отсутствие приправ. Устав воспрещает перец и пряности, ни единой солонки не допускается на наши столы, и мы большей частью едим едва посоленую пресную пищу. Летом, в жаркие дни, когда обливаешься потом, это становится прямо невыносимым. Не принимает душа. Но ничего не поделаешь, надо поглощать горячее месиво и к тому же в изрядном количестве, чтобы не ослабнуть до завтрашнего дня. В унынии смотрим друг на друга, и давимся. Нашему обеду в августе не придумаешь иного названия, как пытка.

— И отец игумен, приор, отцы, братья, — все пользуются одинаковою пищей?

— Все. Взгляните теперь на наши спальни.

Они поднялись во второй этаж. Глазам их представился огромный коридор, с обоих концов замкнутый дверями, и, подобно конюшне, окаймленный деревянными стойлами.

— Вот наше жилище, — пояснил, остановившись, гостинник. Над клетками прикреплены были дощечки с обозначением имени каждого монаха, и первая отмечена была надписью: «отец игумен».

Дюрталь ощупал ложе, прислоненное к перегородке. Жесткостью оно напоминало чесальное бердо и жалило, подобно ости. Простой, колючий тюфяк, брошенный на доски, покрытый серым тюремным холстом. Никакого намека на одеяло и, вместо подушки, набитый соломою мешок.

— Бог мой, как жестко! — воскликнул Дюрталь.

Монах засмеялся.

— Наши рясы смягчают морщины этого мнимого матраца: устав воспрещает нам раздеваться и позволяет лишь разуться. Спим одетые, с укрытой капюшоном головой.

— Какая должна быть стужа в этом коридоре, где отовсюду дует! — заметил Дюрталь.

— Конечно, зима сурова, но все же не она нам страшна, нет, — с грехом пополам здесь можно жить и в холоде. Но лето! Если б вы знали, какая пытка пробуждаться в одежде, омоченной потом, еще не высохшей после вчерашнего!

Сильная жара часто совсем не дает уснуть, и, однако, еще до рассвета надо вскочить с постели и начинать великое нощное бдение — службу навечерия, которая длится не меньше двух часов. Прожив в пустыни двадцать лет, не перестаешь страдать от такого пробуждения. В церкви мы отбиваемся от осаждающего нас сна. Дремлем, слушая пение стиха, напрягаем все силы, чтобы встряхнуться и пропеть ответствие, и снова цепенеем. Хочешь вырваться из забытья, прояснить мысль — и не можешь.

Верьте, что в утренней дреме повинна не одна телесная усталость, но и нарочитое сатанинское наваждение, неослабно вводящее нас во искушение плохо петь службу.

— И никого из вас не минует эта распря?

— Никого. — И с просветленным лицом добавил: — Это не мешает, однако, обрести нам здесь истинное счастье.

Все наши испытания — ничто в сравнении с глубокими, чистыми восторгами, которые дарует нам Всеблагой Господь! Ах! Он Властитель великодушный! Сторицей возмещает нам наши жалкие лишения!..

В разговорах достигли они противоположного конца коридора.

Монах открыл дверь, и изумленный Дюрталь очутился в вестибюле, как раз против своей кельи.

— Никогда не подумал бы, что живу совсем вблизи от вас!