В пути

А венец по-прежнему вращался, нанизывались зерна напевных четок. И все вдруг преобразилось. Воскрес Иисус, и брызнули ликующие созвучия органов. Радостно трепетала до Евангелия за обедней песнь «Victimae Paschali laues» [86], а за спасением гремел гимн «О filii et filiae» [87], нарочито, казалось, созданный, чтобы воплощать самозабвенное веселье толпы, и уносился в восторженном гимне органных рокотов, исторгая с корнем колонны и воздымая корабли.

Удлиннялись промежутки в следовании праздничных зубцов. В день Вознесения Господня тяжелые, прозрачные кристаллы святого Амвросия сверкающей влагой оживляли крошечные водоемы алмазов. Вновь загорались в Духов день огни рубинов, озаренные ярко-малиновым гимном и рдеющим «Veni Creator spiritus» [88]. Троицын день знаменовался четверостишием Григория Великого, а в праздник Тела Господня литургия раскрывала самую пленительную драгоценность своего наследства, — службу святого Фомы: «Pange linguam», «Adoro te», «Sacris Solemniis», «Verbum Supernum» [89] и непорочное чудо латинской поэзии и схоластики «Lauda Sion» [90], гимн отчетливый и отвлеченно-ясный, непоколебимый в пелене рифмованных стихов, развертывающих самую восторженную и, быть может, самую гибкую мелодию старинной музыки.

А круг все вращался в разнообразии воскресений, от двадцать третьего до двадцать восьмого, следовавших в постепенности за Духовым днем, являл цепь строгих недель паломничества и после осьмидневного празднования Всех Святых завершался воскресеньем последней седьмицы, когда освящение церквей воспевалось гимном «Coelestis urbs» [91], древними стансами, обломки которых плохо восстановили зодчие Урбана VIII, — старинными негранеными камнями, в туманной воде которых лишь изредка вспыхивали огоньки. Единение религиозного венца, слияние литургического года совершалось за воскресной обедней, последней после Духова дня, когда читалось Евангелие святого Матфея, которое наравне с Евангелием святого Луки, оглашаемым в первое воскресенье рождественского поста, повторяет слова Христовы о крушении времен, вещает о конце мира.

«Но этого мало», — думал Дюрталь, внимательно просматривая свой требник. Точно мелкие камни, вправлены в венец молитвослова песнопения служб святым, заполняющие пробелы, довершающие убранство круга.

На первом месте жемчуга и алмазы Пресвятой Девы, ясные драгоценности, голубые сапфиры, розовые шпинели ее антифонов, безупречно прозрачный, непорочный берилл — «Ave maris Stella» [92], бледный, омытый слезами топаз «О quot undis lacrymarum» [93], отмечающий праздник Семи скорбей, и «Stabat», подобный гиацинту цвета подсыхающей крови.

Нанизывались праздники во славу ангелов и святых, гимны, посвященные апостолам, евангелистам, мученикам, в дни Пасхи или в иное время прославляемым, вкупе или особо, исповедникам-святителям и исповедникам простым, девам и святым женам. Все празднования эти различались молитвословиями, особыми гимнами, иногда простодушными, как, например, четверостишие, вытканное Павлом Диаконом в честь рождения святого Иоанна Крестителя.

Остается еще праздник Всех Святых с «Placare Christe» [94] и троекратный набат громовых терцетов «Dies irae», рокочущий в день, установленный для поминовения усопших.

«Каким неистощимым сокровищем поэзии обладает церковь, какими безмерными нивами искусства!» — воскликнул Дюрталь, закрывая книгу. В нем пробудились воспоминания, навеянные чтением молитвослова.

Сколько раз забывал он по вечерам тоску жизни, слушая песнопения в церквах!

Мысленно воскрешая напевы рождественского поста, вспоминал, как случилось ему раз вечером под мелким дождем бродить по набережным.

Гонимый из дому нечистыми видениями, он почувствовал прилив растущего отвращения к своим грехам. И невольно укрылся в Сен-Жерве.

Бедные женщины лежали простертыми в приделе Богородицы. Усталый, в оцепенении, преклонил он колена, с душой, истомленной и дремавшей, бессильной пробудиться. Певчие и отроки хора вместе с двумя-тремя священниками показались в приделе; зажглись свечи, и тонкий белокурый отроческий голос запел в сумерках церкви длинные ответствия «Rorate» [95].

Отягченный унынием, обуреваемый скорбью, Дюрталь ощущал, как раскрывается и до самых недр содрогается его душа, а невинный голос, в юном бестрепетном неведении, почти без всякого смущения изрекал Праведному Судии: «Peccavimus et facti sumus tanquam immundus nos» [96].

И Дюрталь повторял его слова и, устрашенный, твердил их, прибавляя: «О, да, Господи, согрешили мы и уподобились прокаженным!» — А песнь лилась, и тем же невинным отроческим голосом воспользовался Всевышний, чтобы возвестить человеку милосердие и подтвердить прощение, явленное пришествием Сына.

Вечер завершился молитвой о спасении, пропетой по древней мелодии, среди кроткого безмолвия женщин.