В пути

— Славный человек! — воскликнул Дюрталь, вспоминая доброжелательные услуги, братские заботы, которые оказывал ему посвященный, и прибавил: — Да, и счастливый человек — человек, который овладел собой и обрел безмятежную жизнь!

Единственный достойный смысл жизни — борьба с самим собой! Надрываться ради денег, ради славы, бесноваться, угнетая других и добиваясь от них льстивой похвалы, — какая суета!

Церковь соорудила по течению лет литургические алтари, вовлекла времена года в прохождение Христовой жизни, и лишь она одна смогла начертать замысел необходимого труда, указать полезные цели. Доставила нам средства шествовать бок о бок с Иисусом, жить в Евангелии изо дня в день. Время превратила она для христиан в вестника скорби в герольда радостей, облекла год полномочием служить Новому Завету, быть ревностным глашатаем религии.

И Дюрталь размышлял над литургическим циклом, начинающимся с первого дня религиозного года — дня святого Филиппа и неприметно вращающимся вокруг себя, двигаясь к точке исхождения, когда церковь в покаянии и молитве готовится славить Рождество. и, перелистывая молитвослов, вдумываясь в необычайный круг богослужений, Дюрталь подумал о сказочной драгоценности, о королевской короне, хранимой в Клюнийском музее. Разве не осыпан, подобно ей, литургический год алмазами и редкими камнями дивных песнопений, пламенных гимнов, оправленных в золото спасений и вечерен?

Терновый венец, который возложили на Спасителя евреи, церковь как бы заменила истинно-царственным венцом молитвослова, единым только достойным украшать чело Господне, вычеканенным из столь драгоценного металла, с таким изысканным искусством.

Великая гранильщица начала свое творчество, вставив в диадему служб гимн святого Амвросия и извлеченную из Ветхого Завета мольбу «Rorate coeli» [75], печальную песнь ожидания и разлуки, туманную, фиолетовую гемму, вода которой вспыхивает после каждой строфы, когда возносится торжественная мольба патриархов — призыв желанного сошествия Христа.

Четыре филипповских воскресенья пронеслись на страницах служебника. Ночь Рождества Христова опустилась, и, вслед за вечерним «Иисусом Искупителем», излился старый португальский гимн «Adeste fideles» [76], пропетый единодушными усщми. Истинным чарованием дышали слова молитвы, воскрешавшей древние образы пастухов и царей, шествующих под созвучья народной мелодии, которая восхищала, и своим ритмом, носившим отпечаток воинского марша, помогала в долгих переходах верующим, покидавшим хижины, устремляясь в далекие храмы городов. Наравне с годом медленно двигался круг в невидимом вращении и останавливался на празднике невинно убиенных святых младенцев, когда, словно цвет, возросший на земле, орошенной кровью агнцев, распускалась ветвь благоухавших алых роз — «Salvete flores martyrum» [77]. Новый поворот венца, и наступал черед гимна Епифании «Crudelis Herodes» [78].

Мелькали иные воскресенья — фиолетовые, когда не слыхать уже «Gloria in excelsis», но раздается «Audi benique» [79] святого Амвросия вкупе с «Miserere» [80], пепельным псалмом, совершеннейшим, быть может, творением, которое извлекла церковь из сокровищницы древних мелодий.

Начинался Великий Пост, и аметисты угасали в бледно-серых переливах опалов, в молочной белизне кварца, когда своды оглашались пышным молением «Attende Domine» [81]. Подобно «Rarate Coeli», песнь эта, исшедшая из текстов Ветхого Завета, песнь уничижения и сокрушения, исчислявшая заслуженные кары грешникам, становилась, если не беспечальнее, то все же суровее и обаятельнее в первой строфе припева, подводя итог покаянному сознанию греховных дел.

После бледных великопостных огней в венце вдруг сверкнул пламенный карбункул страстей. Багряный крест восходил на потрясенной тьме небес. Раздирающие вопли, жалостные крики вздымались к окровавленному Плоду древа, — «Vexilla regis» [82] звучала в воскресенье перед Вербным, а Вербная служба присовокупляла к этой молитве Фортуната зеленый гимн, дополненный песнью «Gloria, laus et honor» [83] Феодулия, подобной шелковистому шелесту пальмовых ветвей.

Помрачались и угасали затем огни камней. Тлеющие геммы сменялись потухшими углями обсидианов, черными камнями, зерна которых чуть выделялись на тускнеющем фоне золота. Протекала страстная седьмица. Повсюду трепетали под сводами «Pange linqua gloriosi» [84] и «Stabat» [85], тьма стенаний, волны псалмов сотрясали огоньки темных восковых свечей, и в миг передышки одна из них умирала в конце каждого псалма, но еще текли по кружевным аркам галерей струйки ее голубого дыма, когда хор вновь поднимал прерванную цепь печали.