В пути

Еще раз мог он в этом увериться, когда, после ужина, вечером, в конце повечерия отец ризничий зажег все свечи алтаря. Безмолвно застыли коленопреклоненные трапписты, закрыв лица руками или склонив головы на бок к рукавам широких ряс. Вошли три послушника — двое со светильниками, и перед ними третий с кадильницею. А поодаль шествовал приор, молитвенно сложив руки.

Дюрталь любовался их изменившимися облачениями. Вместо обычных грубых шерстяных ряс с заплатами и вставками, заношенных, грязного цвета, они облеклись в рясы с коричневым фиолетовым оттенком сливы, поверх которых белели брызжи новых стихарей.

Отец Максим, облаченный в молочной белизны мантию с вышитым желто-лимонным крестом покрыл воздухами Святые Дары, а послушник поставил кадильницу, на углях которой таяли слезы чистого ладана. В Париже вожженная перед алтарем кадильница качается со звоном на своих цепях, словно бряцающий конь, который встряхивает головой, гремя уздой и удилами. У траппистов кадило неподвижно курилось перед жертвенником за спиной священнослужителей.

Вся братия запела умоляющий антифон «Parce Domine» и затем «Tantum ego», пышный гимн, который можно воссоздать почти мимически, так ясно передает последовательные оттенки чувств рифмованная песнь.

Склонив кротко голову, она в первой строфе свидетельствует о бессилии чувств объяснить догмат истинного воплощения, творимое чудо Святого Тела. Дивится и созерцает, и спешит возвестить слабость разума, могущество веры.

Во второй строфе возносится эта мелодия, столь вдумчивая и благоговейная, славословит Троицу, восторженно ликует, остывая лишь в конце, когда музыка влагает новый смысл в текст святого Фомы и в долгом жалобном «аминь» признается в недостойности молящихся принять благословение Распятого на кресте.

Курясь клубами фимиама, ткала кадильница перед алтарем голубой дым, и в стелющихся туманных сумерках, подобно золотому месяцу, поднимались Святые Дары среди звездного мерцания свечей.

И краткими, нежными звонами медленно зазвонили колокола аббатства, и поднялись иноки, повергнутые ниц с закрытыми глазами, и загремела древняя мелодия «Laudate», как поется она у Нотр-Дам-де-Виктуар за вечерней молитвой о спасении.

И друг за другом, земно кланяясь перед алтарем, выходили чернецы из храма, а Дюрталь с посвященным вернулись в странноприимный дом, где их ждал отец Этьен.

Гостинник спросил Дюрталя:

— Прежде чем лечь спать, я хотел бы знать ваше впечатление от сегодняшнего дня. Дюрталь благодарил, уверяя, что воскресенье успокоило его. Отец Этьен и усмехнулся и одной фразой показал, что все они под личиной отчуждения гораздо больше заняты своим гостем, чем тот думал.

— Высокопреподобный отец игумен и отец приор порадуются, когда я передам им ваш ответ, — сказал он и, пожелав Дюрталю доброй ночи, пожал ему руку.

VII

В семь часов, готовясь подкрепиться пищей, Дюрталь встретился с отцом Этьеном.

— Отец мой, завтра вторник. Истекло время моего уединения, пора уезжать. Скажите, как заказать для меня экипаж в Сен-Ландри?

Монах усмехнулся.

— Если хотите, я поручу это комиссионеру, который привезет почту; но разве вы спешите покинуть нас?

— Нет, но я боюсь злоупотреблять…

— Слушайте, вы так хорошо применились к траппистской жизни, что, право, могли бы погостить у нас еще два дня. Чтобы уладить одно недоразумение, отец казначей поедет в Сен-Ландри. Он отвезет вас на вокзал в нашем экипаже. Вы избегнете лишних трат, и вдвоем путь отсюда до станции покажется вам менее долгим.

Дюрталь согласился. Шел дождь. Он поднялся к себе в комнату. Усаживаясь, подумал: странно, что в монастыре прямо невозможно читать. Здесь ни к чему не тянет. К Богу мысль устремляется из самого себя, но не чрез посредство книг.

Бессознательно из груды томов взял книжку, которая попалась ему на столе в тот день, когда он устраивался в келье. Она носила заглавие: «Духовные упражнения» Игнатия Лойолы.

В Париже Дюрталь уже ознакомился с этим творением и теперь, снова перелистывая его страницы, остался верен холодному, почти неприязненному впечатлению, которое произвела на него тогда книга.

«Упражнения» убивали всякую самостоятельность души, видели в ней мягкое тесто, вливавшееся в форму. Не развертывали перед ней ни горизонтов, ни небес. Вместо расширения и возвеличения, умышленно умаляли, опускали ее в тесные рамки, питали блеклыми безделицами, сухими пустяками.

Дюрталя пугали эбонсаи, деревья, изнасилованные и карликовые, это китайское уродование младенцев, посаженных под колпак. Он закрыл книгу, развернул другую: «Введение в богобоязненную жизнь» святого Франциска Сальского.

Невзирая на нежность и благодушие, сперва очаровывавшие, он не чувствовал ни малейшей охоты перечитывать ее. Человек под конец проникался отвращением к ней, душе претили ее ликерные конфеты и сочные сладости. Это произведение, столь славившееся в католическом мире, можно уподобить прохладительному питью, благоухающему бергамотом и амброю, или роскошному носовому платку, хранившему затхлый запах ладана, который встряхивали в церкви.