В пути

Да, но не все ли равно, если в глубине души я прекрасно понимаю, что этот священник прав? Я должен покинуть Париж, если хочу стать лучше. Да, но священник предписывает мне тяжкое лечение. Что делать?»

И с этого мига он целыми днями беспрестанно думал о траппистах. Обдумывал свой отъезд, взвешивал его со всех сторон. Тщательно обсуждал все доводы и за и против, и, наконец, решил:

«Приведем в порядок наши размышления, откроем счет, учредим пассив и актив, чтоб разобраться.

Пассив ужасен!.. Взять свою жизнь и бросить ее в горнило монастыря! Но встает вопрос: сможет ли тело выдержать подобное лекарство? Я изнежен и немощен, привык поздно вставать. Слабею, если не подкреплюсь мясною кровью, и стоит мне изменить часы еды, как сейчас же начнутся невралгии. Я ни за что не выживу там на овощах, сваренных в горячей воде, или на молоке, которое я ненавижу и плохо перевариваю.

А стоять часами на коленях на полу, мне, который так мучился, едва пробыв четверть часа на ступени в церкви улицы Глясьер…

Наконец, я так привык курить, что совершенно не в состоянии отказаться от папиросы, а почти наверное в монастыре мне этого не позволят.

Нет, отъезд положительно пагубен с точки зрения телесной, и при моем теперешнем здоровье любой врач отсоветует мне отваживаться на подобную попытку.

Но если рассматривать вопрос со стороны духовной, то также следует признать, что вступление в Траппу — нечто страшное.

Боюсь, что не сдадутся моя душевная черствость, скудость моей любви. Что станется тогда со мной в такой среде? В равной степени возможно, что в этом уединении, среди полного безмолвия на меня нападет смертельная тоска. А если так, то нечего сказать, хороша радость шагать по келье и высчитывать часы! Нет, для этого нужна уверенность в подкреплении Господнем, необходимо всецело проникнуться Творцом.

Есть еще два грозных вопроса, мысль о которых мне была мучительна, и над которыми я никогда поэтому не останавливался. Но неизбежно надо исследовать их, если они встали передо мной, преграждают мне путь. Это вопросы исповеди и принятия Святых Тайн.

Исповедаться? Да, я согласен. Я так опротивел самому себе, так пресыщен своей жалкой жизнью, что в этом вижу лишь необходимое, заслуженное искупление. Я жажду уничижения, хочу искренне просить прощения. Но разве не в праве я желать, чтобы покаяние было даровано мне при условиях менее невыносимых!

Я верю аббату, что никто не займется мною у траппистов, никто, говоря иначе, не ободрит меня, не поможет перенести мучительно-постыдное извлечение греха. Я уподоблюсь до некоторой степени больному, которого оперируют в больнице вдали от друзей, вдали от родных!

Исповедь, — продолжал он свои думы, — удивительное открытие! Она — наиболее чуткое горнило испытания души, нестерпимейшее бремя, которое церковь возложила на человеческую суетность.

Как странно! С легким сердцем беседуют люди о своих проступках, постыдных деяниях с друзьями, иногда в разговоре даже со священником. Кажется, что ни к чему это не обязывает, и, быть может, мы даже с легкой примесью хвастливости признаемся в маловажных прегрешениях. Но иное дело открывать душу, стоя на коленях, обвинять себя после молитвы. Душа не обманывается этим совпадением, и забава превращается в истинно тягостное унижение. Отчетливо познает она на суде своей совести коренную перемену. Ясно чувствует грозную силу Таинства и, помышляя о нем, трепещет — та душа, которая недавно улыбалась.

Не ужасно разве стоять перед старым монахом, который, выслушивая меня, изойдет из вечности молчания, не умилит, быть может, даже не поймет меня! Никогда не исчерпаю я своих горестей, если не протянет он мне посоха помощи, если даст задохнуться и не напоит души моей светом облегчения!

Причастие страшит меня не меньше. Чудовищно сметь приблизиться, и словно скинию предложить, Ему свое гноище, едва очищенное покаянием, гноище, осушенное отпущением, но все еще дымящееся! Нет, я не настолько дерзок, чтобы нанести Иисусу эту хулу. Но к чему тогда удаляться в монастырь?

Нет, чем больше думаешь, тем неизбежнее приходится признать, что безумно было бы с моей стороны отважиться на поездку в Траппу.

Теперь актив. Собрать в узел свое прошлое и принести его, чтобы обеззаразить, в монастырь, это было бы единственно чистое дело моей жизни. И если б это не стоило мне ничего, то какая же тогда заслуга?

С другой стороны, нет никаких доказательств, что тело мое с его немощами не выдержит трапистского устава. Пусть я не верю, даже и не притворяюсь верующим, вместе с аббатом Жеврезе, что такая пища принесет мне пользу, но разве я не должен надеяться на высшее милосердие и признать, что привлечен туда не затем, чтобы слечь в постель или уехать обратно на другой день после приезда! Если не считать, что такова предустановленная мне кара, назначенное искупление. Но нет, бессмысленно полагать, что Господь столь безжалостен!