В пути

В своем уничижении и чистосердечии брат Симеон способен был воскресить эти сказания. «Но еще больше, чем доблестного францисканца, напоминает он мне святого Иосифа Купертинского, о котором мы вчера говорили с посвященным.

Святой Иосиф, называвший себя братом Аном, был существом блаженным и нищим, столь ограниченным и скромным, что его гнали отовсюду. В течение всей жизни стучится он с мольбой во все монастыри, и всюду его отвергают. Блуждает, не будучи в состоянии исполнять работы даже самые низменные. Как в поговорке, все у него валится из рук, он ломает все, к чему ни прикоснется. Его посылают за водой — он, как в столбняке, бредет, углубленный в Господа, и приносит воду через месяц, когда все уже об этом позабыли.

Приютивший брата монастырь капуцинов изгоняет его. Растерянный, бесцельно странствует святой по городам, терпит неудачу в другом монастыре, где его поставили ходить за скотиной, которую он очень любит. Наконец, объятый непрерывным экстазом, он является необычайнейшим чудотворцем, изгоняет демонов, исцеляет недуги. Он — в одно и тоже время — и малоумный, и величественный, единый в летописях святости, и образ его есть живое доказательство, что скорее неведением, чем познанием, сливается с вечной мудростью душа».

И Дюрталь задумался над престарелым Симеоном. Брат тоже любит животных, так же преследует нечистого и творит исцеления своею святостью.

Исключительной кажется нищая, бесхитростная, открытая душа доблестного инока в такое время, когда все помышляют о корысти и сладострастии. Ему восемьдесят лет, а он с юности без послаблений прожил жизнью траппистов. Вероятно, даже не знает, когда и где, под какой широтой обитает — в Америке или во Франции, не прочел ни единой газеты, и не достигает его мирской шум.

Ему неведом вкус мяса или вина, он понятия не имеет о деньгах, не подозревает ни ценности их, ни значения; женщина для него пустой звук и, быть может, лишь в потехах боровов, да в поросящихся свиньях угадывает он сущность и последствия плотского греха.

Одиноко живет, окутанный молчанием, похороненный во мраке. Размышляет о самоистязаниях отцов-пустынников, о которых повествуется ему за трапезой. И внимая безумию их постов стыдится за свою скудную пищу, винит себя в благополучии!

Да! Непорочен отец Симеон и не знает ничего, ведомого нам, но знает все, что презрел мир. Сам Господь умудрил и наставил его истинам непостигаемым, приблизил его душу к небу, снисходит и владеет им, обожествляет в единении блаженства!

Он столь же далек от ханжей и святош, как современный католицизм от мистики. Да, бесспорно, мистика высока, но религия упала. Признаем эту истину. Не стремится к высшей цели католицизм, не потрясает души своей, не отливает ее в виде голубином, который придавали своим фиалам Средние века, и не обращает ее в пелену, которая во образе Духа Святого покрывала бы жертвенную тайну, но стремится усыпить лишь свою совесть, лукавит перед Судией из боязни адского возмездия, движимый не любовью, но страхом. С помощью духовенства, при содействии низменной литературы и бездарной печати он превратил религию в фетишизм растроганного дикаря, в смехотворный культ статуэток и лепт, лампад и хромолитографий. Овеществляя идеал любви, изобрел чисто телесное обожание Святого Сердца!

«Какое пошлое учение!» — раздумывал Дюрталь, выйдя из церкви и бродя по берегам большого пруда.

Глядел на камыши, подобно зеленеющей жниве, поникавшие под дыханием ветра. Нагнувшись, рассмотрел ветхую лодку, на голубоватом корпусе которой прочел поблекшую надпись «Аллилуиа». Ладья пряталась в листве кустов, вокруг которых вились колокольчики вьюнка — цветка символического, расширяющегося наподобие дароносицы и окрашенного матовою белизной облатки.

Его пьянил аромат тихих вод. «Ах! Какое истинное счастье укрыться где-нибудь в глуши, в темнице, непроницаемой для мира, и свободно выходить лишь в церковь!» — И заметил вдруг брата Анаклета, который приближался, согнувшись под тяжестью плетеной корзины.

Проходя мимо, послушник улыбнулся, и Дюрталь сказал себе, провожая его взором: «Он мой искренний друг; видя страдания мои пред исповедью, брат все высказал мне в едином взгляде. Теперь он доволен моей радостью и примирением и выражает свое сочувствие улыбкой.

И никогда не заговорю я с ним, никогда не поблагодарю, никогда не узнаю его, никогда, быть может, даже не увижу! Уезжая отсюда, я покину друга, к которому влечет меня и с которым ни разу не обменялись мы хотя бы жестом!

Но разве не становится дружба наша прекраснее от этой замкнутости, не облекается дымкой дальней вечности, не делается таинственной, неутоленной, более надежной?»

Поглощенный своей думой, направился Дюрталь в храм к богослужению, а оттуда в трапезную.

Удивился, увидя на скатерти только один прибор.

Почему нет Брюно? Надо немного подождать его. И, чтобы убить время, развлекся чтением висевшего на стене печатного плаката.

Назидательное объявление гласило: