В регистратуре

— Вы полагаете, это было бы интересно моим обывателям — сапожникам и корчмарям старого закала? — озабоченно прервал профессора тщедушный редактор.

— А я опять вам повторяю; эта рубрика, если мы воплотим ее в жизнь, переродит весь ваш город, а мелкие ремесленники пойдут по новому, конечно же, прогрессивному пути…

— И вы готовы, профессор, быть постоянным моим сотрудником?

— Готов ли? Что за вопрос? Если где-либо есть возможность что-то сделать и заработать, надо быть всегда готовым. Как же иначе, господин редактор!

— Прелестно, прелестно, — редактор теребил свою козлиную бородку, — но мы так стеснены в средствах, профессор! Я и сам из патриотических чувств и во имя святых идеалов почти даром редактирую газету и веду в ней, так сказать, все рубрики, а местный цирюльник, уверяю вас, весьма умная и хитрая голова, хотя, бестия, совершенно не знает грамоты, пишет остроумные фельетоны, немилосердно причесывая наших отцов города, так что от них дым идет. Они, конечно, в душе возмущаются, переживают, но на людях молчат и даже натужно и горько смеются, мол, это не о них! А все от страха, попробуй-ка рассорься с брадобреем, он возьмет да шутя горло перережет. Другого парикмахера в нашем городе нет: или брейся у него, или ходи косматым и грязным, как турок. Но и этот энергичный и самый постоянный мой сотрудник, господин профессор, гроша ломаного за свои фельетоны не получает. Нет средств, что тут будешь делать? Несчастный редактор и не приметил, как профессор artium liberalium потерял к нему всякий интерес, едва только тот произнес слово «средства». Так что всю историю о брадобрее тщедушный редактор рассказывал себе…

Его сиятельство долго, долго дремал в своем огромном кожаном кресле, то левой, то правой рукой разгоняя клубы дыма над своей головой.

— Что бы такое… это да… если бы… все бы… еще бы! Всегда у нашего народа одни и те же грехи. Эх-ха! — позевывал он, все чаще зажмуривая глаза… — Что бы… то бы… то бы…

Благородные гости теперь уже не обращали внимания на то, что среди них находится Меценат. Жорж, чьи уши и нос тоже зарумянились, будто пурпур, нежно шепнул мне столь заплетающимся языком, что я едва его понял:

— Ванча! Родной мой, по-мо-ги!

И мы прямо в огромном кресле отнесли всеобщего благодетеля, в одиннадцатый раз единогласно избранного председателем общества «Скромность и терпение», в собственные его покои. Раздели, как малое дитя, и бережно уложили в громадную кровать. Этот святой обряд происходил в спальне Мецената после каждого пиршества.

Гости расходились и группами, и поодиночке. Одни из них, поблагодушнее, вкладывали в правую руку камердиру Жоржу мзду, будто Церберу… Другие сматывались, не попрощавшись, третьи же удалялись, низко кланяясь и Жоржу, и мне, именуя нас «дорогими приятелями и друзьями». И на тех, и на других Жорж рычал одинаково:

— Как напьются и нажрутся задарма, так тут же будто оглохнут и ослепнут, не видят тебя и не слышат… Ох, добрейший наш милостивец!

Длинные столы оставались неубранными. Все напоминало опустевшее поле, где только что закончилась жесточайшая битва: здесь пролито вино, там перевернута солонка, а вот батарея пустых бутылок, напоминающая густой кустарник, когда осенью с него опадут листья. А кое-где торчит и вовсе редкость: целая, непочатая бутылка! Только она одна и трезва, и надежна в этом хмельном бедламе. Среди пустых бутылок изредка заплутается опорожненная лишь наполовину, и пустые стоят вокруг, насмехаются: «Жалкая ты калека: ты ведь ни то ни се, ни баба и ни мужик». Одни блюда стоят полнехоньки, нетронутостью своей будто ограждаются от твоей грубости, предупреждают, чтоб ты к ним не прикасался. Зато блюда, наполовину опустошенные, зовут к себе ласково, сладостно и дурманяще: «Я жду, дружок». Пустые блюда спокойно стоят по столам, свято убежденные, что достойно выполнили свой тяжелый, патриотический долг. О желудок, желудок! Что без тебя сердце, душа или ум? Ничто. Наша мать-земля прежде всего вертится вокруг желудка, а лишь потом вокруг своей оси и вокруг солнца. К такому выводу наверняка пришел бы мой родственник Жорж, если б не был убежден в древней «аксиоме», по которой земля — это четырехугольная плоскость, а солнце — лишь необходимый небесный фонарь, и невидимая рука каждый день волочит его по горизонту над нашей землею с одного конца на другой, чтоб где-нибудь в дальнем море погасить.

Камердир, хитро мне подмигивая, всей своей мощью накинулся на полупустые блюда и бутылки:

— Давай, Ванча, налегай! Что уставился, будто считаешь, сколько я кусков проглочу? Э, голодный загребает обеими руками! Особенно когда дело ждет. Ну-ка, поешь, закуси, выпей. А потом оставь меня одного.