В регистратуре

Первый же взгляд заставил содрогнуться все мое существо. Надежда, страстная тяга к новой жизни, страх, радость, тоска, тревога, восторг целиком овладели мною… Передо мной раскинулось величественное каменное царство; над ним живописно вздымались церковные шпили, заводские трубы — я их тоже принял за колокольни, — разноцветные крыши, и все было залито мерцающим и переливающимся свечением. Что это было, таинственные ли огни, жемчуг, зеркала, или просто солнечные блики в неисчислимых окнах домов?.. Этого мне было не разгадать… В душе моей запечатлелась чарующая картина волшебного города со всеми его чудесами, стократ воспетыми в народных сказках и песнях.

Совершенно ошалев от этих колдовских впечатлений, я очнулся, лишь когда повозка покатилась по улицам. Прежде всего в глаза мне бросились дети, они играли, ссорились, кричали, бегали… Боже, как были хороши эти бледненькие баричи, а крохотные барышни напоминали мне призраков из библейской истории! Все они бегали в коротких штанишках, почти неприметных башмачках, в круглых, одетых набекрень шапочках или шляпках… Но увидел я и голопузых, оборванных, чумазых. Эти угрюмо и печально брели по улицам, многие держали во рту палец, будто он заменял им завтрак. Вид их глубоко врезался мне в сердце: не иначе это новые мои товарищи, бедные школяры!..

Грезы мои внезапно прервал возглас словенца: «Тпрр, Гнедко!» — и мы свернули во двор приземистого дома, окна которого начинались прямо от земли, а головы моего отца и учителя оказались вровень с крышей. Меня высадили из повозки, и учитель повел нас по лестнице вниз, в подвал. Мы вошли в просторную комнату, по стенам которой висело множество картин, я тут же стал их разглядывать, пытаясь понять их содержание. Вдоль стен стояли длинные столы с вытертыми до блеска скамьями, на буфете высились два огромных кувшина в окружении бесчисленных бутылок и рюмок. От спертого воздуха и удушливого запаха у меня закружилась голова. Посреди комнаты возле железной плиты хлопотала толстая распаренная женщина, на огне шкворчали колбаски и котлеты из молотого мяса. Не менее толстый человек мелкими шажками сновал от столов к буфету с кувшинами, хитро стреляя по сторонам такими крохотными глазками, будто ему втиснули под лоб кукурузные зерна. На его тщательно выбритом жирном и красном лице едва ли что обращало на себя внимание, кроме двух пучков щетины под коротким вздернутым носом. Пучкам этим, выглядевшим так, будто их прилепили силой, полагалось считаться господскими усиками. Человек вмиг подлетел к нам, оставив гостей, которыми занимался прежде. Он приветливо кивал головой, подмигивал и в то же время ласково гладил меня по голове:

— День сегодня хороший, очень хороший, но в дороге и самый расчудесный день не в радость, когда захочется есть и пить! — запел он тонким, совсем девичьим голосом. — Что прикажете? Белого или красного? Разумеется, и мяса? Ух, как готовит его моя старушка! Слепой сходу узнает по запаху ее стряпню, у камня потекут слюнки при виде поджаристых этих ребрышек — вон дымятся на жару, ждут не дождутся, кто первым вонзит в них свои белые зубки.

— Давайте белого, раз уж мы в городе. Ну и этих ваших поджаристых ребрышек и колбасок, — отвечал учитель.

— Так, так, — весело запрыгал корчмарь.

Пока мы ели, старик рассказывал нам, как тяжко умирал один лекарь, двадцати пяти лет от роду, и как сенатор городской ратуши прямо перед его домом восемь дней назад, когда проверял по лавкам и корчмам весы и гири, вывихнул ногу, но — спасибо святому патрону города Року — уже поправился… Все это, впрочем, не имело никакой связи с изумительными колбасками и поджаристыми ребрышками.

Потом мы пошли по городу. С каждым шагом перед нами открывалось что-то новое. Огромные роскошные дома и дворцы. Окна в них больше, чем две двери наших деревенских домишек. Крышу и не углядишь — так она высока! Улицы широкие, чистые, вымощены камнем, как наша церковь. И всюду немыслимая людская сутолока. Одни встречаются, другие куда-то бегут, там здороваются, здесь спорят и смеются.

— Ярмарка сегодня или храмовый праздник? — изумился я.

— Здесь, сынок, каждый день ярмарка с утра и до вечера. И в каждом доме живет больше людей, чем в десяти наших селах, — объяснил учитель.

На нас никто и глазом не повел, хотя я то и дело скидывал свою шляпу и здоровался: «Хвала Иисусу! Хвала Иисусу!» Ни один человек не ответил на мое приветствие. Чаще всего люди даже не смотрели в мою сторону. Разве что кто-нибудь улыбнется или ухмыльнется презрительно, а один «господин» с продранными локтями истрепанного сюртука и с окурком во рту обернулся вслед нам и захохотал.

— Надо же! Первый раз мужика в город приволокли. Пялится как баран на новые ворота. Думает, дурило, что у нас на площадях волов пасут, а на улицах коровы мычат и гуси гогочут. Хвала Иисусу, видали?! Да у тебя язык отвалится до вечера твердить эту деревенскую песню.

Увидев священника, я потянулся поцеловать ему руку. Он ласково удержал меня:

— Дитя мое, здесь нет такого обычая.

А прохожие, заметившие эту сцену, презрительно усмехались.