В регистратуре

— Брр! Дубина стоеросовая, ты что развалился возле кувшина? Вот как ты стережешь вашу мужицкую фею! Вот твоя совесть и душа! А ну, поднимайся старый мужицкий апостол! Чего, чего, а вина в господских погребах вдоволь. То, что всего ближе к раю, нам не достается, вот и топим горе в вине, — распалился писарь.

— Ты что, болван, надрываешься! Выпей, и мы тогда другой… Понимаешь!.. — бормотал хмельной старик, взмахнул рукою и опрокинул кувшин. Вино разлилось, кувшин покатился и разбился об пол. — Помолчи, дурак, болван… вино, вино… О-го! Прекрасная наша Дорица. О-го, — перебирал руками и ногами старик, не в силах оторвать пьяную голову от стола.

— Ну что делать с этим деревенским пентюхом? Пьян в стельку. Но я ж этого и хотел. А сейчас?.. Эх, ничего нет проще! — ухмыльнулся Яков.

Темень поглотила уже дворец. В нем и вокруг него все умолкло. Черный Яков вытащил пьяного старика из подвала, подхватив его за пояс, взвалил на арабскую кобылу, стоявшую так спокойно, будто ее вырубили из дерева, вскочил в седло, прижал к себе старика и погнал кобылу в темную ночь.

Вскоре всполошились собаки в селе Мато Зорковича. Всадник свернул к кустам поблизости от дома Мато, спрыгнул с кобылы и свалил наземь старика, продолжавшего спать так спокойно, будто на мягкой постели повернулся с боку на бок.

— Спасибо, верная душа, хорошо ты берег вашу фею. Будь здоров! — Черный слуга ударил ногами в брюхо кобылы и поскакал назад, к дворцу своего хозяина.

…Первые лучи солнца превратили ночную тьму в сероватый предутренний сумрак… В селе забили крыльями петухи и завели свою меланхолическую песню, возвещавшую деревенскому люду, что настало время просыпаться, выбираться из постели и готовиться к своему повседневному тяжелому труду…

Старик проснулся и принялся протирать глаза.

— Господи, благодарю тебя! — Он набожно и недоверчиво перекрестился. — Где я? Что это? Будто из тучи вывалился… В поле. Где мой дом? Тощая постель? Сплю я, что ли? — раззевался старик, ощупывая седую голову и дрожа от холода. — Весь мокрый, видать, ночной росой прихватило. До костей продрог. Что ж это было?.. Увели Мато Зорковича… За что? За кражу. Его — и за кражу?! Гм, глупость. Потом меня кликнула Дорица. Именно меня? Да, кликнула, чтобы проводил ее в соседнее имение просить милости для ее Мато. А шел с нами и уговаривал Дорицу этот скорпион черный. Привел во дворец, будь прокляты его стены… А потом? Дорица пошла просить за Мато, а меня тот поволок… кувшин полный… И я здесь? Колдовство, ведьмы… Видать, не зря зовут нашу красавицу феей!

Старик поднялся и так глубоко вздохнул, будто ему не хватало воздуха.

— Никак, дом Зорковичей? Наше село и мой дом? Что все это значит? Выходит, я не сплю?.. Эх, что б там ни было, а мне зябко… Пойду домой, в жалкую свою постель, в ней хоть тепло. Пойду… Днем лучше и увидим, и поймем все, что случилось. Колдовство какое-то! — седовласый старец еще раз перекрестился, прочел «Отче наш», «Деву Марию» и, тяжело ступая, направился к своему дому…

Один лишь дворовый пес встретил его, преданно и почтительно вылизав вымокшие в росе порты из новой выбеленной поскони.

Наступал день, хотя солнце еще не показывалось. Черный Яков, проснувшись у себя в доме, спрыгнул с удобной постели и протер глаза.

— День! День уже, а голова чумная, виски ломит, будто там черви гомозятся. Ух, много же чего было! Дурака деревенского вытурил отсюда, кобыла чуть не занесла его в собственный дом. Кусты и трава — чем не добрая постель для грубой мужицкой шкуры. Фу, зачем только? Гм, дурацкий вопрос. Ох, до чего шумит и стучит в голове! Ладно, надо потерпеть малость, сейчас соберусь с силами.

Черный Яков шагнул к кувшину с водой и опрокинул его себе на голову. Покорно смочив его безобразную, курчавую голову, вода пролилась на пол, лениво стекая в угол комнаты, покосившейся на одну сторону. Там образовалась мутная лужа, будто вобравшая в себя грешную душу дошлого холопа.

— Ага! Ну, теперь полегчает! Эй вы, обжоры, черви, малые и большие, что наперегонки сжираете мою голову? Думаю, от этой холодной похлебки вы угомонитесь. Так, так, и вправду утихают. А солнышка еще нет, — вяло зевнул Яков, — пожалуй, господину уже достаточно. Скоро мужеподобная жена Потифара[50] изгонит, вышвырнув через порог, сего Иосифа в образе женщины. Ха-ха-ха! Прелестная фея Дорица, ну как, расскажешь все своему дорогому Мато? Ах, мне-то что за забота? Надо только урвать свою долю. Ох, как надо, клянусь своей черной запятнанной честью! Эх, что делать, уступаю я твоему Мато, видит бог, хоть и запрятали мы его обманом в кутузку, мужик-то он что надо! По совести не сравниться мне и с молодым господином, но отомщу я! К чему было крутить, вилять, зачем впутывать вора Микулу? Можно было иначе, сама не захотела! Ну, поглядим! — процедил он и запрыгал по комнате, как кабан. — Как же долго все у них, — злобно шептал непроспавшийся Яков. — Черт знает, не запустила ли дивная Дорица свои ноготки в нежное горло молодого хозяина, прежде чем он склонил ее к вероломству. Эх, дело-то все-таки щекотливое!