В регистратуре

— И ты здесь? — уставила на него прелестная фея налитые кровью, обезумевшие глаза. — И ты? Веселые похороны были! Закопали меня в землю! А ты-то куда подевался, старый хрыч! Где укрылся? Ха-ха-ха! — Она вновь разразилась безумным смехом и запрыгала на одной ноге… Вдруг в голову ей пришла какая-то мысль:

— А свадебный убор в сундуке? Нет! Пусть все сгорит, а его не дам! Нет!

Дорица ринулась в полыхающий дом, вытянув перед собой руки. Горящая балка ударила ее по правой щеке и плечу. Женщина страшно закричала и упала в огонь. Пламя охватило одежду и волосы.

— Люди! Неужто заживо сгорит! На помощь! — отчаянно завопили бабы и мужики.

— Теперь-то я тебя не отпущу! Теперь тебя у меня не отнимут! Не обманут, как вчера! — заорал старик, ее вчерашний спутник, ныряя прямо в огонь. Сверхчеловеческим усилием он вытащил из пламени изуродованное тело и сам рухнул возле него. Огнем старику опалило усы и седые волосы на затылке. Вспыхнула и льняная рубашка на плечах.

Люди окружили его и Дорицу и прежде всего сбили пламя. Старик скоро пришел в себя. Дорица в забытьи бормотала что-то невнятное и бессвязное. Правая щека ее была прожжена до кости, правый глаз вытек. Бабы вытащили кусок плетня и понесли на нем обезображенное тело Дорицы к деревенской знахарке.

Двор Мато Зорковича сгорел дотла, и, когда вечером люди вернулись с поля или же с барщины, почти все село собралось и кто водой, кто лопатой притушили тлеющее пожарище.

— Одно не выходит из головы: откуда было взяться пожару на дворе Мато? И средь бела дня? Самого-то его никто не видал? Будто он домой из суда и не возвращался. Как это могло быть? Куда он девался? Признаюсь, ни одна кража моя не сравнится с этой проделкой! Но я же был не один! Господа, и какие еще господа были рядом со мной! А они так щедры на вознаграждение! В карманах моих музыка неслыханная! Да, с цыганами иметь дело не так выгодно! Кричат, базарят, по рукам бьют, крутят, вертят, черные души, но как о деньгах речь, тут они вдвойне цыгане. В одну руку сунут грош, а из другой незаметно два вынут. Эх, Марула моя! Цыганские твои разбойничьи глаза, целует, обнимает будто дьявол. Горишь как в аду. А ворует, мать моя дорогая, ничего от нее не уйдет! Проспишь с ней в обнимку ночь, а утром ничего за душой не останется: гроша не найдешь, хоть в пятку его запрячь. А у меня сегодня всего с избытком, наверняка ждет…

Микула остановился, поднял голову и уставился на луну.

— Многовато хлебнул я сегодня! Умеет ублажить чернявый писарь Яков, ха-ха! Говорит, своему господину никогда еще не подавал таких лакомых кусочков. Только когти у феи Дорицы, что у дикой кошки. Господин никуда не выходит, ждет, когда заживут царапины на щеках и руках. А Черный Яков едва ушей не лишился. Ха-ха-ха! Чертова Дорица! Жаль, что ее так огнем изуродовало, как рассказывают. Жаль. Правда, меня-то она всегда ненавидела и презирала. Я был соперник Мато. Но — вор. «Не цыпленок я и не гусыня, чтоб уволок меня деревенский вор за пазухой!» — честила она меня. Ну и получила свое. Нет, не жаль мне тебя, бог свидетель, не жаль… Только вот кончилось все нехорошо. Мурашки от дурных предчувствий по спине пробегают. А душу тайный страх точит, аж в пот холодный бросает. Брр… А ладно, ерунда все это!

Моя Марула,
Цыганская душа!
Ты, моя люба,
Прекрасней всех!