В регистратуре

— Попал! Но и ты в живых не останешься! — закричал Мато и, вцепившись холопу в горло, дотянулся до пистолета и с чудовищной силой, сломав негодяю передние зубы, засунул ему пистолет прямо в горло. Черный дьявол задыхался, хрипел, обезумевшие глаза его выкатились, но все понапрасну. У разъяренного мужика тряслись руки, рана причиняла мучительную боль, он чувствовал, как его прошибает холодный пот, но тем сильнее запихивал он пистолет в дыхало писарю.

— И я с тобой, гадина! Ждал, не зря так вооружился, — бормотал Мато, а смерть всей своей грозной тяжестью наваливалась на его затухающий разум. — Ох, только это! Только это! — шептал крестьянин, в нем будто вновь проснулась нечеловеческая сила, и он потащил удушенного писаря к краю обрыва. И дотащил… Крик, хрипы, обрывистое дыхание, стон — и в мгновенье ока оба рухнули в страшную бездну…

Стершееся колесо жалкой мельницы давно уже обессилело. Лишь легкий ветерок, когда случаем его заносило во впадину, слегка шевелил его. Вода высохла: год стоял засушливый, дождя уже устали ждать. Бедные крестьяне мололи на жерновах ровно столько зерна, чтоб не умереть с голоду.

Изуродованная, оборванная, грязная, в прошлом прелестная фея Дорица бродила с нищенским посохом по окрестным селам. Говорили, что она безумна. Но безумие ее никого не пугало. Молча она подходила к дому доброго человека. Тихо прошепчет «Отче наш» или «Деву Марию», руки за подаянием не протягивает, ничего и не просит. Люди хорошо знали странную нищую безумицу. Жизнь ее — притча, передаваемая из уст в уста. Крестьяне звали ее на ночлег, стелили ей солому и сено, потчевали горячей пищей и хлебом. За год она обходила все дома ближних и дальних сел и возвращалась обратно, откуда начинала путь. В народе говорили: «Милосердный бог заботится о несчастной сироте, как заботится он и о птицах небесных. Они вроде нее не сеют не жнут, а живут своей жизнью!»

Иногда с несчастной нищенкой случались ужасные, мучительные припадки падучей. Безумие сталкивалось с сердечными спазмами. Сердобольные бабы не могли сдержать слез, держа страдалицу за руки и разжимая ей деревянной ложкой рот.

Рассказывают, как-то съехалось множество господ на какое-то деревенское торжество, был там и молодой Меценат — веселый, сильный, разнузданный, неотразимый. И вдруг, едва раздался его голос, из толпы крестьян вышла обезображенная Дорица.

— Подай! Подай, господин! — подкралась она к Меценату, узнав его по голосу. Крестьяне онемели. Что такое? Никогда еще она не протягивала руку и не просила подаяния. — Подай, подай, прекрасный господин! — Нищенка не отрывала единственного глаза от молодого барина, а ее иссохшие пальцы сжимались, будто гиеньи когти. И даже сожженный глаз раскрыл свою кровавую пустоту. — Подай! — взвизгнула несчастная в третий раз и, прыгнув, запустила свои когти прямо в Мецената. От неожиданности он упал навзничь, а сумасшедшая Дорица отчаянно раздирала все, что попадало ей под руки. — Верни мое сердце! Верни мою душу! Честь мою верни! — рычала безумная глухим, охрипшим голосом. — Верни, верни мне душу и сердце! Узнал господский тигр, прелестную фею Дорицу? Верни…

Поначалу и крестьяне, и господа оцепенели от ужаса. Нищенка добралась до нежного лица молодого красавца. Он застонал от боли. Кровь заструилась под грязными когтями нищенки. Господа и крестьяне бросились Меценату на помощь и едва оторвали от него разъярившуюся безумицу. И тут же ее начала бить падучая. Боже, смилуйся над несчастной!

Молодой барин, побледнев как смерть, вытирал кровь на своем лице. Дворяне и женщины старались на него не глядеть. Он ничего никому не сказал, никак не разъяснил столь неожиданное происшествие. Громко приказал слугам подать коляску, вскочил в нее и, не простившись ни с кем, уехал в свое поместье… Вскоре он покинул и великолепный дворец, и свое поместье, и вернулся в большой мир. Несчастную Дорицу отправили в ее общину. Говорят, что там был денежный фонд, за счет которого и содержали несчастную безумицу, пока она не угасла.

Богатое поместье перешло в другие руки, а Меценат, вдоволь поболтавшись по всему миру и всем насытившись, поселился в городе.

Мрачные, грозовые тучи, нависшие над нашей родиной, коснулись Мецената уже в пору его зрелости. Он стал великим жупаном[51] в тот своего рода золотой век.

Но и это быстро наскучило светлейшему. Он отошел от шумной службы и удалился в чудесный дом, который построил в городе.

Здесь его, богатого человека, уже на возрасте, застиг поток новых идей и их носителей, голопузых, но крепких и отважных сынов нашего народа, и его, уже ослабшего духом и телом, поток этот подхватил и понес, будто ладью, способную — пусть и безо всякой цели — лететь над бурными волнами лишь до тех пор, пока она легка и пуста… Его называли великим благодетелем своего времени.

— Наш Mecenas atavis[52], — нередко восклицали карликоподобные великаны в его роскошном доме.

* * *

В первые дни лета — мне как раз исполнилось девятнадцать — Жорж, обняв меня за плечи, загадочно шепнул: