В регистратуре

— Проповедь выслушал? — подмигнул мне, хихикая, хитрый Жорж. — Ну, ничего особенного от тебя не требуется. Ничего нового здесь нет. Ванча превратился во взрослого парня, возмужал, усы вон пробиваются. А его милость, ха-ха… Ум-то какой, а? Боже мой! И мне такие вот проповеди в былые времена читались. Но я… Жорж тоже не лыком шит. На что мне сдались родственницы и воспитанницы? Поклонись, согни хребтину и плюнь на все — на черта еще лезть в дела его светлости. Родственниц этих было — мать родная! Скажу тебе — купались в вине и в молоке, спали на фиалках! Но Жорж — это Жорж! Ныне его милость больше во мне не сомневается. Полностью меня испытали… Видишь, Ванча, меня ведь спрашивали о тебе. Почему это ты так вырос, а? И сколько лет тебе стукнуло? «Девятнадцать?» — поразился светлейший… И даже притопнул с досады ногой. «Вот черт! Годы летят, как стая журавлей в теплые края. А кажется, ты лишь вчера привез его сюда из деревни. Жорж, ты меня понимаешь, ответь — в мальчишке уже начинает играть кровь? А?» Мне и пришла в голову дьявольская мысль разыграть его милость. Я, значит, серьезно так и говорю: «Ох, он у черта из котомки вывалился! Вот уж вылитый музыкантов сын! Не могу не пожаловаться: уже и за городскими девчонками бегает. Вижу, и они его не чураются, хитро так ему подмаргивают, ласково улыбаются. Здесь всякое может быть: я в письме-то, на горе свое, не понимаю, но, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что девичьи глупости сами плывут в руки, а он на них еще и отвечает. Да, совсем мальчишка, можно сказать, переменился». На мое сообщение, — камердир почесал толстую шею, — его светлость забегали по комнате из угла в угол. «Этого мне еще не хватало! Надо же, ведь сиволапый мужик! Жорж! Тебе известно, что скоро к нам приезжает родственница моя, воспитанница, известно, что я хотел бы для нее обновить те комнаты, которые будут в ее распоряжении, прежнюю мебель сменить на более тонкую и изящную. Известно?» — «Так точно!» — покорнейше отвечаю я. «Так ты следи за этим своим Ванчей. Молодая кровь, молодые люди. Следи, потому что я его мигом вышвырну, если хоть чуточку в нем засомневаюсь! Понял?» — «Понял, понял, ваша милость!» — «Надо же!.. Только этого мне не хватало: этакого дурня…» — ворчал милостивец, а я потираю руки — аж искры сыплются, сам не заметил, как в коридоре очутился. Два дня его милость пребывали в задумчивости: юность твоя не давала ему покоя. Наконец, призвали и тебя пред светлые очи, ха-ха! А ты, музыкант? Чего надулся? Не бойся, милок! А на молодую еще сегодня поглядим. Эх, да не испортим же мы радость нашему милостивому благодетелю! Вся эта проповедь-то, она ведь что? Плюнуть да растереть! На кой ляд лезть нам в дела светлейшего. Что нам его родственницы и воспитанницы? Зажмурься и не пялься на солнце, не ровен час ослепнешь! Зажми уши, не слушай барабан — оглохнешь! Бери пример с меня, Дармоед, головой стенку не прошибешь! — без умолку болтал мой мудрый родственник.

Не очень-то я вслушивался в болтовню Жоржа. Но все эти приготовления к приезду воспитанницы растревожили мне душу, с той поры я только и думал о том, что это за воспитанница и родственница, кто она?

Вечерело, в людской было уже сумрачно, когда в нее влетел камердир.

— Ванча! Вставай, Ванча! Она здесь! Только что во дворе дорожный экипаж остановился, я бегу ей помочь и ввести ее в наш дом. Вставай, Ванча! Давай вместе ее встретим. Пошли…

— Не пойду! — огрызнулся я зло.

— Не пойдешь? Дармоед, берегись его милости!

— Потому и не пойду! — Я подошел к окну, молча разглядывая двор.

В доме чувствовалась суматоха, из коридоров доносились гулкие шаги.

Густая темнота окутала землю. Родственник мой долго не возвращался. Я твердо решил из комнаты не выходить.

Через некоторое время появился Жорж с лампою.

— Ванча? Ты еще здесь? — Он поднял свет высоко над головой, будто искал меня. — А ты еще пожалеешь, музыкант! Ух, какая красавица! Боже мой! На весь город засияет, точно новая звезда на ночном небе! Ванча, уверяю тебя, такой девушки нет ни у одной баронессы, ни у одной графини. Не зря его милость читал тебе проповедь!

Камердир прибрал длинный обеденный стол, на котором были разбросаны мои учебники и тетради, благодушно смахнув их в кучу.

— Эх, Ванча, и когда ты со мной рассчитаешься за все, что я для тебя делаю? — вздохнул он и поставил рядом со стопкой моих книг красивое огромное блюдо, наполовину заполненное холодным мясом. — На, Ванча, ключ! — тихо сказал Жорж, шаря по карманам. — А, вот он. Вытащи-ка из нашей аптечки несколько бутылок, выпьем в честь новой гостьи. Очень уж меня радует, что мы обрели этакое румяное яблочко, вернее, пасхальное яичко. Ванча, мы с тобой выросли в твердой мужицкой люльке, в горах наших годами красивого женского лица не увидишь. А что и расцветет, тут же меркнет под грубой деревенской сермягою, в тяжелых башмачищах, в грубости и низости. А то, что останется, мотыга и плуг доконают. Разве может женщина быть красивой, коли она родилась и росла не в бархате и шелках господской колыбели? Пустое дело!