В регистратуре

«Сестричка моя! — так начиналось мое письмо. — Долго, слишком долго мы не видимся друг с другом. Что ты со мною сделала, да простит тебя бог за это! Обожгла сладкими поцелуями в то утро в саду, когда мы встретились в первый раз. Что это было, что я так глупо, так нелепо брякнул, не помня себя от счастья, что как добрый гений с быстротой молнии промелькнуло мимо меня, я не понимаю. Чувствую только с горечью и болью, что мне не дано больше тебя видеть, что ты любой ценой избегаешь встречи со мной… Сегодня же я уйду отсюда. Теперь, сестра моя, ты можешь спокойно каждое утро, как и в тот самый день, выходить в сад — я не буду тебе мешать. Можно ли допустить, чтоб жаркое солнце обжигало твое милое и нежное личико? Ведь ты выходишь в сад лишь тогда, когда меня нет в доме. Вот так. Прощай, сестричка!

Брат Ивица».

Я сложил листок, взлетел по лестнице в коридор и на цыпочках прокрался к ее комнатам. Тихо подошел к дверям и постучал в них еще тише. Услышав ее голос, я быстро отворил дверь, бросил письмо и кинулся бежать со всех ног.

Следующим утром я караулил, выйдет ли она в сад. И не ошибся. Скоро послышалось легкое шуршание ее утреннего платья в коридоре, Лаура направлялась в сад. Тихо и осторожно вышел в сад и я…

Она сидела на нашей скамейке, понурив голову, лицо скрывали широкие поля соломенной шляпы. Я бесшумно приблизился к ней и увидел, что она читает. В то утро я был удивительно храбр и отважен. Откровенно говоря, я плохо себе представлял, что я собираюсь делать и чем все это может кончиться, но какой-то план, смутный, безотчетный, в голове у меня все-таки сложился. Я остановился за ее спиной и неожиданно закрыл ей руками глаза. Сделал я это довольно неловко, большая соломенная шляпа тут же свалилась. Почувствовав столь близко ее прекрасную душистую головку, ее шею, ее округлые плечи, я не только не убрал ладони с милых моему сердцу глаз, но стал целовать и волосы, и шею, и плечи, и спину. Она раздвинула мои руки, повернула ко мне лицо и, узнав меня, растерянно, приглушенно вскрикнула.

— Сестренка моя дорогая, дорогая моя сестренка! — страстно выдохнул я.

— А, барич! Что это с вами случилось? А вы не боитесь, что вас увидит милостивый благодетель? Или ваш родич, ваш Жорж? Или кто-нибудь из ваших учителей?

— Сестра! Какая же ты жестокая! Не ты ли сама первая назвала меня братом, а себя — сестрою моею? Зачем же ты так жестоко прячешься и бежишь от меня?

Я схватил ее руки и покрыл их поцелуями. И тут в ее розовых пальчиках я увидел свое смятое письмо.

— Полегче, полегче, студент! — корила она меня. — Что скажут их милость, господин Меценат, если увидят вдруг своего воспитанника Ивицу? Нет, ты злодей, а не брат!

— Помиримся, сестричка! — вырвалось у меня. — Помиримся!

Лаура расхохоталась, как вакханка. Я заглянул ей в глаза и не узнал ее. Милые черты ее исказились. Прелестные губки дышали не нежностью, но, казалось, будто готовились укусить. Глаза прищурились, как у хищной птицы, нацелившейся на добычу. На меня повеяло холодом, по спине пробежали мурашки.

— Помиримся! Помиримся! — передразнила она меня.

Вдруг мы услышали, как в доме скрипнули двери. Лаура поморщилась, у входа в сад я увидел заспанное лицо Жоржа. Камердир потягивался и, блаженно зевая, почесывал толстую шею.

— Лаура, прощай! До свидания! Когда только?

Она слегка пожала плечами, будто задумалась.

— Успеем еще наговориться! — тихо воскликнула она. — Вот узнаешь все про мою жизнь, тогда и станем настоящими братом и сестрою.

— Конечно, нам следует проявлять осторожность и видеться как можно реже, — голос мой дрожал, я быстро удалился в другой конец сада.

Камердир еще таращился в небо, точно отыскивал какую-то звезду. Потом натужно откашлялся, пусть-де знают и слышат, что он здесь. Повел глазами в глубь сада и, заметив женское платье, неразборчиво забормотал себе под нос и сделал три-четыре шага вперед.

— Ванча? — удивился он. — Убегаешь? — шепнул он. — Ну, давай, коль видел ее… Я-то никогда… — Жорж пару раз притворно чихнул, будто говоря: главное смотри, нет ли здесь камердира!