В регистратуре

Я вернулся в людскую. Быстро отворил окно, чтоб впустить свежего воздуха, и молча прислонился к холодной стене. Я чувствовал себя усталым и разбитым. На душе было пусто и скучно, в голове ни одной мысли. Я не знал, за что и взяться. Неожиданно меня охватила лихорадочная дрожь. Я вспомнил свое письмо, вспомнил, как робко подкинул его в комнату Лауры, как потом убежал. Все представилось мне сейчас таким глупым и нелепым. Ныне ее слова звучали насмешкой. А не игра ли это опытной, расчетливой девушки с неотесанным школяром? Не насмешка ли это над классной пылью, чернилами, перепачкавшими мне и книги, и руки, и одежду? Безумие это все, глупость!

Из раздумья вывел меня Жорж.

— Эй, Дармоед! — встряхнул он меня. — Ты что застыл, будто святой, которого выкинули из алтаря? А ты хитер! Все про тебя знаю, музыкантик! Значит, ты рано встаешь, чтоб встретиться с нашей воспитанницей? Ха-ха-ха!

— Что это вам привиделось? Не проснулись еще, мой дорогой камердир? — сердито отрезал я.

— Не бойся, ярист, не бойся! Вот счастье бы было! Просто хотелось тебя подразнить. Видел я, как ты вдоль стены крался, спасаясь от женских чар. Нет не выйдет из тебя яриста, брат, в монахи тебя надо отдать, в монахи! А я, видишь, еще не стар. Хоть молоко на губах давно уж обсохло. К черту старость, человек создан по образу и подобию божью, ему стареть не положено. Я, братец, прямо к ней: «Доброе утро, красавица-барышня!» — «Доброе утро, господин камердир!» — отвечает. «Какое прекрасное утро! Ах, если б все подымались так рано, как наша красавица-барышня!» — «Да, удивительно прекрасное утро!» — «Ах, если б его милость хоть раз поднялись бы так рано, вместо того чтобы спать почти до полудня!» Она молча пошла из сада. «Уходите, красавица-барышня? А не попадался вам наш бедный школяр Ванча? Ух, до чего же парень боится женщин! Он, поди, с вами и слова еще не сказал!» Она резанула меня странным взглядом и ушла. Словечка не промолвила, но я-то чувствую, что ей по душе мой разговорчивый нрав. Так-то, Дармоед. Женщине, какая бы она ни была, любого сословия и рода, всегда по сердцу и разговоры, и шутки, и заигрывания. А ты шмелем вылетел из сада, будто юная, прекрасная сиротка прихлопнуть тебя собралась. Монах, чистый монах, а не ярист!

— Да ступайте вы к черту! Чего вы взялись дразнить меня? — набросился я на него. — Знай его милость, какую мой воспитатель и родственничек несет околесицу, и представить трудно, как досталось бы всемогущему камердиру!

— Обо мне не заботься, Дармоед! Но раз у тебя уже усы пробиваются, хочется, чтоб ты был мужчиной, а не мямлей. Я свое дело знаю.

С этого дня началась для меня в доме Мецената новая жизнь. Встречи мои с Лаурой были нечасты, зато раз от разу теплей и нежнее. Мы так льнули друг к другу, что нелегко было решить, дружба ли это или родственные узы? Или между нами затеплился робкий, смутный огонек, который чем дольше горит, тем больше набирает силу и жарче воспламеняет породнившиеся юные сердца. Какое счастье, что никто ничего не замечал!

Вот что рассказала мне Лаура о своем происхождении:

«Когда я вспоминаю начало своей жизни, я вижу себя в богатом доме с отцом и седой сгорбленной, подслеповатой старушкой с остреньким личиком. Отец был высокий, стройный мужчина лет сорока. Матери я не знала. Спустя год после моего рождения, простудившись на каком-то пикнике, она покинула этот мир, оставив и отца, и меня. Старушку звали Иванной. Она воспитывала меня и вела дом. Отец занимался предпринимательством, дома его почти не бывало, а если и приезжал на пару дней, так такой усталый и обессиленный, что едва мог обнять меня и сказать несколько ласковых слов. Все заботы обо мне он поручил строгой старушке, на которую он молился как на икону; все его интересы сводились к тому, чтобы заполучить как можно больше денег и обеспечить свое детище. Однажды, держа меня на коленях, он вдруг прижал меня к груди и громко вздохнул.

— Папа, что с тобой? — меня охватил детский страх, я обняла его и зарыдала; страшная непонятная боль сжала мне сердце.

— Лаурица! Одна-одинешенька останешься ты на свете, что с тобой будет… сироткой моей? — вздыхал отец, все сильнее прижимая меня к груди.

Я ничего не могла понять и лишь проговорила сквозь слезы:

— Почему, папа, я останусь одна? Ты снова уезжаешь, но ведь ты всегда возвращаешься!

Он замолк, устремив взгляд мимо меня. Через несколько дней я услышала, как в соседней комнате отец разговаривал с Иванной.

Отец:

— Старушка моя, дела мои идут превосходно. Девочке я создал такое состояние, что она сможет жить, не думая о куске хлеба. Ей не придется искать чьей-либо милости, обивать пороги у чужих людей. И вас я хорошо обеспечу! Останетесь ли вы, пока живы, с моей дочерью, будете ли беречь ее как зеницу ока, воспитывать ее и растить, как делали это до сих пор? Будете ли навсегда для нее второй матерью?

Старушка:

— Ну что это, ей-богу, добрый господин, у нас сегодня за разговоры? Вы мужчина сильный и крепкий как дуб, на сто лет меня переживете, а говорите сейчас, господь вас храни, будто на смертном одре исповедуетесь…

Отец: