В ритме сердца

– А я тебе сейчас объясню, тельце ты моё ненаглядное, – она стирает последние капли сока с лица и как-то по серьезному начинает: – В детдоме я никому не рассказывала кое-что о себе, но после встречи с Робом и его истории о мистической особенности Адама я поняла, что я не одна такая странная в этом мире и мне не стоит больше скрывать свою необычность, отображая её только в своих картинах, именно поэтому я хочу поделиться с тобой кое-чем. Я уверена, что после Адама тебя это уже не сможет шибко удивить, поэтому вывалю на тебя всю информацию разом такой, какая она есть, – Милла смещается на край стула, наклоняясь ко мне чуть ближе. – В общем, когда я смотрю на людей, я не просто вижу их, как все остальные, а так же вижу цвета и переливы их сущности, ауры, энергетики… Не знаю, называй это, как хочешь, но у каждого человека есть свой собственный свет, исходящий от его тела, что даёт понять, насколько его душа чиста или, наоборот, порочна. Цветов и сияний довольно много, и все описывать я сейчас не буду, чтобы сильно тебя не загружать, но вот, например, она, – Камилла указывает на женщину, стоящую неподалёку от нас, милое лицо которой напоминает добродушную маму с лучезарной улыбкой из рекламы кукурузных хлопьев. – От неё исходят мрачные, бордово-коричневые оттенки, что означает – её внутренняя чистота далека от внешней, которую она обманчиво демонстрирует всем окружающим. И таких людей, к сожалению, очень-очень много, а вот таких, как этот мужчина, хотелось бы видеть почаще, – её взор останавливается на седоволосом старике в рабочей униформе, что незаметно от гостей даёт какие-то указания официанту. – Это Фред, наш дворецкий. У него не просто светлая аура, она будто отбрасывает солнечные блики вокруг себя, что говорит о том, что его сущности в первую очередь важно приносить пользу не себе, а другим людям. И это полностью объясняет, почему он всю жизнь по собственному желанию служит дому Харт. Ты как? Нормально всё воспринимаешь? – прерывая свой рассказ, интересуется Милла, явно определяя по моему застывшему лицу, что я немного так в шоке. И лишь дождавшись моего слабого кивка, продолжает: – У самого Роберта… как бы так сказать… душа не мрачная, а скорее чёрствая, потухшая, блеклая, как и наш Рокфорд, отчего мне, человеку с ореолом радужного соцветия, случайно встретив его, очень захотелось внести красок в его жизнь. И несмотря на то, что вначале его тусклый, серый цвет категорично отказывался принимать другую тональность, мне всё равно удалось это немного изменить, и я уверена, что смогу добиться ещё больших результатов, – с нескрываемой гордостью произносит Милла, а я сижу и охреневаю с того, что, оказывается, эмпатия Остина – это самое меньшее, чему мне стоило много лет назад дико изумляться.

– Ты хочешь сказать, что можешь влиять на сущность людей? Делать их лучше? Эм… Или чище? Или как правильно?

– Нет, влиять я не могу. Повлиять на изменения своего сияния может только сам человек своими поступками и мыслями. Я же могу лишь поспособствовать его искреннему желанию захотеть изменить свой свет, что и стараюсь делать, если вижу, что в душе человека ещё не всё потеряно и цвет по-прежнему можно улучшить.

– Ничего себе, Милла! – оторопело протягиваю я. – По правде говоря, я даже не знаю, что сказать… И вообще… теперь ещё больше не понимаю, как человек, с таким немыслимым даром, как ты, может говорить, что это я чем-то отличаюсь от всех остальных? Я даже близко ничего подобного делать не умею.

– А иногда и не нужно что-то делать, чтобы отличаться, Николь, но уверяю тебя: ты тоже необычная, и я это знаю ещё с тех пор, как впервые встретила тебя в детдоме, – она замолкает и, сосредоточенно прищурившись, смотрит на меня так пристально, словно жаждет высверлить в моём лице пробоину.

– Что ты делаешь?

– Ещё раз пытаюсь пробиться.

– Куда пробиться? – в конец теряюсь я.

– К тебе в душу, – ещё несколько секунд она сильно напрягает веки, а затем устало выдыхает. – Нет! Ни в какую! Что тогда, что сейчас. Не получается. Я не вижу никакого света в тебе.

– Никакого?

– Да. Ты будто мертва, – небрежно выдаёт она, а у меня мороз по спине проносится.

– Мертва? Но я же живая.

– В том-то и дело. Ты жива, и я больше чем уверена, что душа у тебя чистая, но ты единственная, кого я вижу нормально. Ну, то есть как обычный человек видит другого. Безо всякого там экстра-сияния.

– Так со мной что-то не так? – этим вопросом я задаюсь ещё с того момента, как Остин сказал мне те же слова, что и Милла, которая сейчас вместо ответа лишь разряжается своим задорным, громким смехом. – Что-о? – не понимаю, чем я её так развеселила.

– Да ничего! – продолжая хихикать, бросает она. – Я тебе сказала, что не могу видеть цвет твоей ауры, которую по сути вообще не должна видеть, а ты думаешь, что это у тебя какие-то проблемы?

– Ну я не знаю. Мне просто хочется понять, почему так. Я же ничего не делаю для этого, а ты не можешь… эм… пробиться… и не только ты, кстати.