В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Сад наш, соприкасавшийся на три стороны с садами других владений, обнесен был высоким забором; в предосторожность от воров забор был утыкан гвоздями и обнесен колючей проволокой. В зимнее время сад был безлюден и заметен высокими сугробами. Однажды ранним морозным утром отец, глянув из окна гостиной в сад, был поражен необычайным зрелищем. На заборе, отделявшем наш сад от еще более пустынного сада Макеровского, сидели верхом какие-то господа в медвежьих шубах и даже… дама в собольей ротонде, а суровый Бисмарк, бегая вдоль забора, злобно лаял на господ и даму. Отец протер глаза от изумления. Вглядевшись пристально, он приметил, что господа в шубах и дама в ротонде по-прежнему сидят верхом на заборе, но голов у них нет. Отец на этот раз протер не только глаза, но и стекло в окне – и тут только разглядел, что безголовые господа и дама не что иное, как пышные шубы и парадная ротонда, перекинутые через забор и застрявшие на колючей проволоке. Отец, взяв с собой дворника, пошел в сад. Там с удовольствием выслушал доклад «железного Бисмарка», своего любимца: грозный пес умным своим лаем доложил отцу, что воры, обокрав ночью чью-то переднюю по соседству, перебирались с накраденными шубами глухими садами, перелезая через заборы, но на нашем заборе их постигла катастрофа: суровый Бисмарк обрушился на воров с такой силой и злобой, что они обратились в бегство, спасаясь кто куда мог, а грузные шубы застряли на заборе. На снегу виднелись следы беглецов и преследующей их собаки, тут же валялись клочья от воровских штанов и чуек. Шубы были возвращены владельцам.

Это происшествие хорошо рисует пустынность нашего сада и его величину, теперь уже невероятную для столичного города.

Сад занимал около десятины земли; с северной стороны в него упирались сады четырех владений по Елоховской; с востока с ним были смежны сады двух владений по Немецкой; с юга тянулось нескончаемое владение таинственного Макеровского.

В восточном конце нашего сада протекал ручей Кукуй[56]. Невзрачный ручей этот вытекал из двух исчезнувших прудов близ Девкина переулка. На плане Москвы 1796 года через ручей обозначен мост на Елоховской улице. В дни моего детства Кукуй протекал под мостовой Елоховской улицы, заключенный в трубу, а поперек нашего сада и других смежных владений тек он по деревянному ложу, огороженному во избежание наводнений невысоким земляным валом. Выбежав в Лефортовский переулок, Кукуй пересекал его в открытую, прямо по мостовой, опять скрывался в чьи-то сады и впадал дальше в речушку Чечору, вливаясь вместе с ней в Яузу. Этот грязный и неблагоуханный городской ручей оставил по себе звонкое имя в истории Москвы.

Еще у голштинца Олеария, трижды посетившего Москву, в 1634–1643 годах ручей Кукуй указан рубежом, отделявшим Немецкую слободу от Москвы. Название «Кукуй» в устах тишайшей Москвы было синонимом шумной Немецкой слободы с ее «чернокнижием», «бесовскими потехами» и «любострастными игрищами», попросту с их жизнью на европейский манер. Зная это значение слова «Кукуй» в устах благочестивых москвичей и желая высмеять пышный титул упраздняемого Святейшего Патриарха Московского и всея Руси, Петр Первый главе «всепьянейшего собора» Никите Зотову дал срамной титул «всешутейшего патриарха Пресбургского[57], Яузского и всего Кукуя».

Через сто лет на берегу этого самого Кукуя об угол с нашим садом, во владении коллежского регистратора И. В. Скворцова[58] (в мое время – мещан Ананьиных) родился Александр Сергеевич Пушкин.

Летом Кукуй совершенно пересыхал, и по его деревянному ложу нам легко было с братом пробираться под забором во владение к Макеровскому.

Там росла белая сирень. Наш сад по весне весь утопал в сиреневом цвету, но в светло-лиловом и иссиня-розовом, а не в белом, и за белой сиренью мы устраивали с братом походы во владение Макеровского.

Это было маленькое поместье, перенесенное с орловских проселочных дорог в московский переулок.

Когда мы с братом впервые вылезли из-под забора во владение Макеровского, мы разинули рты от удивления.

Перед нами была большая лужайка с высокой травой, с белыми медуницами, с иван-чаем, с высокими лиловыми колокольчиками. Был полдень. Порхали цветистые бабочки, стрекотали кузнечики, какие-то маленькие птички отзывались им в траве точь-в-точь так, как отзываются в вольных лугах далеко-далеко за Москвой. Это были непуганые стрекозы, бабочки, птички над непутаною травою: никто ее не путал, не топтал, как на заповедном лугу. Там, где гуще пахло медуницами, в кайме из белой сирени блестел под солнцем небольшой пруд с плясуньями-стрекозами, со стрижами, низко носившимися над водой, – вот только не знаю, была ли в пруду рыба. А немного поодаль, на самом припеке, колыхалась зеленою волною рожь – настоящая, орловская или тульская, озимая рожь!