В ролях (сборник)

Дома пахло праздником, совсем как перед днем рождения. Мама пекла и жарила на кухне: густые белые клубы поднимались от плиты, вились и весело плыли к форточке, где учиняли толчею, точно школьники сегодня после концерта. В духовке томилась тучная курица, натянутая на пивную бутылку; пыльная банка голубики, тертой с сахаром, — последняя, двухлитровая, про которую мальчик даже не знал, — извлечена была из кладовки, из-под грибных корзин и драных болоньевых курток, а мамины стремительные руки уже уминали и пошлепывали гуттаперчевое желтое тесто. Мальчик, как всегда, увивался рядом и канючил. А мама (и это было не как всегда, а совсем наоборот, очень даже удивительно), вместо того чтобы наругать и выпроводить, сделала мальчику огромный белый бутерброд с маслом и голубикой. Мальчик жадно жевал его и все гадал, что же это за праздник такой, и все не мог угадать. Даже в календарь потихонечку заглянул — в маленький календарик с красным мотоциклом «Ява», выменянный у соседа по парте на новый ластик, — но там была самая обыкновенная черная суббота. Может быть, мама ждала гостей? Едва ли. Если бы гостей, она бы его точно выпроводила, да еще наподдала бы, пожалуй. Тем более гости не приходили с тех пор, как дядя Сережа выпил совсем много водки и вина и всех прогнал с Нового года. Или все-таки день рождения? Тоже нет. У мамы день рождения уже был… И у мальчика был, даже первее, чем у мамы. А у дяди Сережи день рождения аж в середине лета, и мальчик в это время всегда живет на Кубани у бабушки с дедушкой… За этими гаданиями и задремал — здесь же, на кухонном стуле, укутавшись теплом и ароматами. Мама его не будила — у мальчика сегодня был тяжелый день.

Когда он проснулся, в замке громко и жалобно проворачивался ключ — дядя Сережа возвращался со сверхурочных. Он был, как всегда, пьян, но совсем немного и совсем не страшно. Таким он мальчику даже нравился — потому что шутил и совершенно не ругался.

— По какому поводу? — спросил из коридора дядя Сережа, и голос его был сдавлен, словно спрятан в тесную коробку, поскольку, задавая вопрос, дядя Сережа тщетно целился петлей по вешалке, да только шатался и промахивался.

— Потерпи-потерпи, — неестественно весело прощебетала мама, и мальчику стало неуютно.

Потом они сели за стол, за красивые тарелки и вилки, за дымящуюся картошку и золотую курицу на блюде, и мама разлила по рюмкам бурую наливку — дяде Сереже и себе, и голубичный морс — мальчику.

— Сергей, выпьем с тобою за Андрюшеньку! — торжественно провозгласила мама и порозовела. Мальчику немедленно захотелось исчезнуть. Взрослые звонко чокнулись и выпили.

— А что, собственно, случилось? — спросил дядя Сережа.

— Сереженька, ты представляешь себе? — опять фальшиво защебетала мама. — Нет, ты даже представить не можешь! Сегодня в школу приезжала московская комиссия, и нашего мальчика пригласили учиться в школу при Консерватории! При московской, ты понимаешь! Я там разговаривала с одной. Она говорит, что у Андрюшеньки прекрасные исполнительские данные. Что у него самый настоящий талант. А я ей говорю: «Он у меня вообще умница». А она мне говорит: «Ему непременно нужно дальше заниматься». Так и сказала: «не-пре-мен-но»…

Мама тараторила и тараторила, сбиваясь и перескакивая с пятого на десятое, мальчик сидел, опустив голову к самой тарелке, краснел, потел и не мог проглотить ни кусочка, а дядя Сережа молча переваривал неожиданную новость, и в мутных глазах его брезжила и никак не могла обернуться в слова некая счастливая мысль.

А потом он сказал:

— Стоп!

А потом он сказал:

— Да подожди ты!

— Не тараторь, — сказал он потом. — Эдак у меня от твоей трескотни голова лопнет.

А потом он сказал:

— Так я не понял, когда ему ехать?

— Ехать? — в ответ не поняла мама. — Куда?

— Да в Москву же! В эту вашу гребаную Консерваторию!

— Ну что ты, Сереженька?! Андрюша никуда не поедет, как можно?!

Взгляд у дяди Сережи начал делаться нехорошим, но мама, словно не замечая этого, продолжала, только теперь вместо фальшивого оживления в голосе ее звучало фальшивое спокойствие.

— Сереженька, милый, ты не сердись только! — увещевала мама. — Он еще так мал. Я не могу его отпустить. Это ведь почти шесть тысяч километров. Да и зачем ему? Я же сама учительница музыки. Я стольких детишек тут выучила. Неужели я не смогу выучить собственного сына? Тем более что он такой талантливый! Талант себя везде проявит, правда ведь? Вот у Горького, к примеру, такая тяжелая…

— Ду-ура! — взревел дядя Сережа. — Ну дура!!! Такая была возможность от твоего щенка избавиться!

Тут мальчик закрыл глаза руками и потихонечку сполз под стол.

Он сидел там долго-долго — целую вечность, наверное. Что-то падало и билось совсем рядом, и задевало, и над самой головой летели шаровыми молниями спутанные в клубок вопли.