В русском лесу

В один из светлых, теплых июльских вечеров, кажется, произошло это в середине недели, когда Таиса, Евдокия и Хавроньюшка по заведенному порядку их жизни вышли посидеть на лавочке, они заметили на противоположной стороне улицы тоже сидящего у ворот индивидуального дома, принадлежащего Вере Яковлевне, парикмахерше, мужчину, уже в годах, но еще не совсем старого, с седой, правда, бородкой, но бодрого и прямого, как дубок. На нем была соломенная шляпа, надвинутая на самые глаза, и костюм в полоску, на ногах ярко вычищенные штиблеты. И вдовицы тотчас догадались, что это родственник Веры Яковлевны, может, дядя, которого она упросила подомовничать в то время, пока сама будет отдыхать на курортном юге. А догадались они потому, что Вера Яковлевна и к вдовицам обращалась за помощью, чтобы постерегли ее дом, но они отказались под предлогом своей рабочей занятости. Тогда-то, видно, парикмахерша и вспомнила о дядюшке и позвала его. И вот он, такой интеллигентный и независимый на вид, сидит у ворот и стережет дом, поглядывая, что делается за воротами. Мужчина этот был существом необычным в их окраине, и вдовицы принялись говорить о нем и обсуждать между собой, кто он такой мог быть, и даже заспорили, не сходясь во мнении. Так Таиса, много лет проработавшая в гардеробной поликлиники, утверждала, что мужчина этот не иначе как бывший врач-хирург или, может, терапевт, или даже по детской части. У себя в поликлинике она на разных докторов насмотрелась и знает, все они носят такие вот шляпы и низко надвигают их на глаза, понимая, что солнце для человеческого зрения имеет несомненный вред. Евдокия же, всю жизнь наводившая чистоту в конторе, где работали служащие мужчины, стояла на том, что незнакомец до пенсии, конечно, был начальником, сидел за полированным столом в кабинете, распоряжался, звонил по телефону, устраивал совещания, наводя дисциплину в своем коллективе. Хавроньюшка же, банщица, утверждала: будь он врач или начальник, все равно он один из ее давних клиентов; раза два, кажется, она делала ему в бане всеобщий массаж, а потом он исчез неведомо куда, может, доктора запретили ему жаркие бани и он стал остерегаться, а может, новую квартиру получил с горячей водой и ванной, и ему баня и массаж больше не понадобились.

Разные мнения высказывали вдовицы, однако в одном сошлись: мужиком запахло в окраине, давно такого молодца да еще с таким живым взглядом тут не появлялось. Сошлись также на том, что он, видно, вдовый, будь иначе, разве пошел бы он сторожем, забросив на целый месяц семью. И в том еще у вдовиц было единство и согласие, что мужчина он из порядочных, не пьет, может, даже и не курит и, само собой разумеется, не «дубошир».

Потолковали вдовицы о незнакомом человеке и разошлись немножко раньше времени по своим комнаткам, чтобы не дай бог он не подумал, будто ради него они, забыв свое женское достоинство, рассиживаются на скамейке. Вскоре после того из своих окошек вдовицы увидели, как караульщик встал, закрыл ставни на окнах и удалился, без стука притворив за собой калитку.

Наступил самый обычный вечер. Зажглось электричество, вдовицы от нечего делать, сидя в одиночестве каждая у себя, рукодельничали, потом разобрали свои перинки и улеглись в ночной отдых. Однако не спалось, каждая думала о своем. Так, симпатичный караульщик напомнил Таисе ее мужа, давно покойного. Муж ее, Гаврила, служил фельдшером в деревенской больнице и имел склонность к музыке, страстно играл на гитаре и пел цыганские песни. Он был добродушный веселый человек, и в районном селе его как гитариста и песенника звали на все свадьбы — веселить и забавлять людей. Его взяли, как пришло время, на войну, но до фронта он не доехал из-за приключившейся болезни легких и вернулся по чистой домой. Подлечившись, он, возможно, не покорился бы своей болезни, если бы забросил гитару и сидел бы возле жены дома. Но его звали красноармейки — повеселить и попеть цыганские песни, и он не мог им отказать. Возвращался Гаврила всегда под хмельком, и, хотя никогда не скандалил, все равно мало было приятного Таисе с детьми от такой жизни... Он умер весной от обострения болезни, хоронили его всем селом, жалели его и говорили правду — одно хорошее. «Не умри мой Гаврила, — думала Таиса, — и он был бы таким же, как этот незнакомый человек, носил бы соломенную шляпу и полосатый костюм. Теперь бы он был уже на пенсии, и мне было бы с кем поговорить вечером и посоветоваться, куда легче жилось бы вдвоем, чем сейчас одной...»

И в душе Евдокии в этот вечер ожили воспоминания. Она вспомнила своего Миколку Крученого. В молодые годы за Евдокию сватался бухгалтер, молодой мужик в галстуке и костюме, но она не пошла за него, влюбившись в красивого Миколку, который, прожив с ней в супружестве только месяц, укрутился по вербовке куда-то на Камчатку, сперва писал, а потом бросил и затерялся где-то навовсе.