В садах Эпикура

Разошлись мы с ним позднее в оценке Сталина. Иван Григорьевич хорошо знает официальную историю СССР. Я ее считал и считаю недостоверной. Но убедить в этом моего товарища я никогда не мог. Иван Григорьевич интернационалист в хорошем и незатасканном смысле этого слова. Вместе с тем он солидарен с Суворовым, сказавшим: «Горжусь, что я русский». Я много раз говорил Гришкову, что национальная гордость – чувство паршивое, интеллигентного человека недостойное. Он не соглашался со мной в данном случае. Он безусловно правильно оценил бы мою приверженность к еврейскому. Но из всего еврейского я привержен только к фаршированной рыбе. Что же касается Библии, то я так же мало считаю ее еврейской, как «Слово о полку Игоревом», «Песнь о Роланде» и «Песнь о Нибелунгах» соответственно русским, французской и немецкой… Современные евреи, русские, французы и немцы не могут читать в подлиннике этих шедевров, потому что творцы их имеют своими потомками человечество, а не тот или иной современный народ. На этом я стою и стоял всегда! Иван Григорьевич думает, видимо, по-другому. Во всяком случае, стихотворение Евтушенко «Бабий яр» ему не понравилось, как, впрочем, и «Наследники Сталина». Я считаю эти стихи одними из самых сильных и умных в творчестве Евтушенко.

Я прошел рядом с Иваном Григорьевичем без малого 20 лет. Во многом мы очень разные. Я, наверное, посдержаннее, кое в чем половчее, поосторожнее. Так, я бы не пошел в лобовую атаку против Алтмышбаева, а потягался бы с ним как-нибудь по-другому и одолел бы с меньшими потерями. Но в главном мы одинаковы: всегда жили так, чтобы не стыдно было себя и других. Однажды перепились мы на выпускном вечере. Долго потом не могли найти себе места. Дали слово никогда больше не допускать подобного. Слово сдержали! У Маршака есть чудесная эпиграмма:

Старайтесь сохранить тепло стыда.
Все, что вы в мире любите и чтите,
Нуждается всегда в его защите
Или исчезнуть может без следа.

Не зная еще этой эпиграммы, Гришков и я следовали ей. 14 сентября 1971 года мы виделись с Гришковым последний раз. Готовясь переехать из Фрунзе в Курск, он прилетел на один день в Ош проститься со мной. Мы встретились, будто не расставались. Расставшись, словно остались вместе. Он поздравил меня с пятидесятилетием. В письме от 7 января 1972 года подвел итог: «Старина! Ты прожил 50 славных лет. Краснеть за прожитые годы тебе не придется. Труд, труд и еще раз труд – всегда тебя сопровождают. А в 1941–45 г. был не только труд, была война, испытания которой ты с честью выдержал. Труд твой всегда имел хорошую отдачу. Прежде всего, она выражалась в том, что о тебе с теплотой вспоминают сотни учеников, с которыми ты имел дело во Фрунзе и в Оше. Я это могу твердо засвидетельствовать. К тебе всегда хорошо относились твои соратники по работе в КГЗПИ и ОГПИ. Наконец, ты внес определенный вклад в науку. В день твоего пятидесятилетия я не могу не отдать дань твоему мужеству, которое было проявлено во время тяжелой болезни и после этого. Старина! Я прошел с тобой по дороге жизни длиной почти в 20 лет. И должен сказать, что эти годы были наиболее яркими для меня. Я благодарен судьбе за то, что она поставила тебя около меня и провела нас через многие годы жизни. Я этого никогда не забуду, так же как и тебя, мой дорогой друг!» Я привел эту часть письма не для того, чтобы похвастаться, а чтобы показать мои и Ивана Григорьевича отношения. Ведь в день его пятидесятилетия я смогу ему написать то же самое о моем к нему отношении. А в январе 1954 года наш путь только начинался.