В садах Лицея. На брегах Невы

«Чердак» понравился Пушкину. И прежде всего, тем, что не был похож на обычные светские салоны. Скорее он напоминал своеобразную мастерскую, где изготовлялись пьесы, актёры и даже целые спектакли.

Шаховской, Грибоедов усаживались где-нибудь в уголке и обсуждали план своей будущей комедии. «И вшестером, глядь, водевильчик слепят…» — как смеялся потом Грибоедов в «Горе от ума». Если не вшестером, то вдвоём и втроём здесь «лепили» водевильчики.

Здесь и репетировали их. Шаховской из драматурга преображался в режиссёра. Репетиции на «чердаке» стоили любого спектакля. Главную роль в них играл, конечно, сам Шаховской. Вся мимика действующих лиц отражалась на его лице. Он готов был плакать от умиления и восторга, если актёр, а тем более актриса выполняли в точности то, что он хотел. Но если не могли выполнить… Тут начиналось нечто страшное. Разгневанный режиссёр приходил в неистовство. Он кричал, воздевая руки к небу, рвал на себе волосы, которые, кстати сказать, весьма скудно обрамляли его лысый череп.

«Ты, миленькая, дурища, — кричал Шаховской молоденькой актрисе, — уха у тебя нет, где у тебя размер стиха?! В прачки тебе идти надо было!»

«Опять зазюзюкал, миленький! — набрасывался он на другую жертву. — Ведь ты с придворной дамой говоришь, а не с горничной, что губы сердечком складываешь? Раскрывай рот…»

Шаховской способен был в припадке комического отчаяния грохнуться в ноги кому-нибудь из актёров и жалобно запричитать: «Господи, за что ты меня наказываешь! Господи, помилуй меня, грешного!»

Затем он вскакивал и в неописуемом бешенстве вопил диким голосом: «Сначала! До завтра, сначала!»

Видя подобные сцены, Пушкин нередко выбегал хохотать в соседнюю комнату.

Шаховскому нужны были зрители. Если на репетициях в театре не было под рукой знатоков, он собирал хористов, фигурантов, ламповщиков, плотников и, беспрестанно оборачиваясь к ним, следил, какое впечатление на них производит та или иная сцена.

Щёголь в дрожках. Литография по рисунку А. Орловского. 20-е годы XIX века.

Время от времени Шаховской потчевал посетителей своего «чердака» новыми талантами из числа воспитанников Театральной школы. И случалось, что имена, которым предстояло греметь на русской сцене, впервые произносились здесь, на «чердаке».

Жестокое огорчение Шаховской испытывал, когда его покидали талантливые ученики. А такое бывало. Шаховской обращался с учениками деспотически, требуя рабского подражания. Он учил их, как учили пению канареек и снегирей. А видя невежество и промахи, замечал язвительно:

«Запомни, миленький: великого английского трагика звали не Рюрик, а Гаррик».

«А ты, миленькая, напрасно указываешь на небо, говоря о Стиксе… Нет, нет, ты ошибаешься: Стикс не олимпийский бог. Стиксом древние называли реку, что течёт в Аиде — подземном царстве мёртвых».

«Альбион — это Англия, а альбинос — совсем иное».

Семёнова от Шаховского перешла учиться к Гнедичу, юные трагические артисты Каратыгин и Колосова — к Катенину. И всё же Шаховской вырастил целую плеяду знаменитых артистов, главным образом комических, которые начинали в его пьесах и частенько дебютировали здесь, на «чердаке». Как режиссёром, так и писателем Шаховской был неутомимым. Нередко кто-нибудь любопытствовал: «Скажи, пожалуйста, князь, когда ты находишь время сочинять что-нибудь? По утрам у тебя народ, перед обедом репетиция, по вечерам всегда общество, и прежде второго часа ты не ложишься — когда же ты пишешь?»

«Он лунатик, — отвечала, смеясь, жена Шаховского, — не поверите! Во сне бредит стихами. Иногда думаешь, что он тебе что-нибудь сказать хочет, а он вскочил да и за перо — подбирать рифмы».

Эта одержимость театром, эта полная поглощённость им и привлекали Пушкина в Шаховском. Пушкин даже мечтал написать роман из петербургской жизни и вывести в нём «чердак» и его хозяина.

«Талантов обожатель страстный»

Та часть Коломны, что граничила с центром, была самым театральным районом столицы. Здесь кроме Большого театра находилась и Театральная школа, жили многие актёры.

Театральная школа занимала целый дом на Екатерининском канале — дом, так хорошо знакомый Пушкину.

В любую погоду под окнами Театральной школы вышагивали, как на часах, молодые гвардейские офицеры и светские денди. Они с надеждой поглядывали на окна третьего этажа, ожидая, не приоткроется ли форточка и не вылетит ли оттуда, кружась на ветру, долгожданная записка, торопливо набросанная милой рукой.

Старшие воспитанницы школы, которые уже давно выступали на сцене, были взрослыми девушками, и притом прехорошенькими. Так что в поклонниках не было недостатка. Но воспитанниц держали строго. Дортуары их помещались в верхнем, третьем этаже, окна которого почти доверху покрывала белая краска. Суровая надзирательница госпожа Казасси неукоснительно следила, чтобы девушек одних никуда не выпускали.