В садах Лицея. На брегах Невы

Поместья мирного незримый покровитель,
            Тебя молю, мой добрый домовой,
Храни селенье, лес и дикий садик мой
            И скромную семьи моей обитель!
Да не вредят полям опасный хлад дождей
И ветра позднего осенние набеги;
            Да в пору благотворны снеги
            Покроют влажный тук полей!
Останься, тайный страж, в наследственной сени
Постигни робостью полуночного вора
            И от недружеского взора
            Счастливый домик охрани!
Ходи вокруг него заботливым дозором,
Люби мой малый сад и берег сонных вод,
            И сей укромный огород
С калиткой ветхою, с обрушенным забором!
            Люби зелёный скат холмов,
Луга, измятые моей бродящей ленью,
            Прохладу лип и клёнов шумный кров —
                     Они знакомы вдохновенью.

В деревенском уединении ничто не отвлекало от поэтических занятий. Пушкин привёз сюда неоконченного «Руслана» и здесь писал пятую, предпоследнюю песнь его.

В начале августа Александр Иванович Тургенев сообщал из Петербурга в Москву поэту Дмитриеву: «Пушкина здесь нет, он в деревне на всё лето и отдыхает от Парнасских своих подвигов. Поэма у него почти вся в голове. Есть, вероятно, и на бумаге».

Пятая песнь поэмы действительно была почти готова.

Но Михайловское вдохновило Пушкина не только на описание весёлых чудес «Руслана и Людмилы». Здесь родилось и смелое политическое стихотворение «Деревня».

То, о чём говорилось у «хромого Тургенева», Никиты Муравьёва, Ильи Долгорукова, обступало теперь в деревне и требовало к ответу. Он увидел деревню иными глазами, чем прежде.

Гармония природы не могла скрыть ни «барства дикого», ни «рабства тощего». Напротив. Она делала их ещё нестерпимей, уродливей. И об этом нельзя было молчать.

Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
            Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.
            Не видя слёз, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
            Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
            Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.

Пушкин ничего не придумал, не преувеличил. Он только в гневных стихах запечатлел то, что, как язва, разъедало Россию на всём необъятном пространстве от Петербурга до Камчатки. Псковская деревня дала жизненные наблюдения, конкретные факты. Повсюду вокруг Михайловского раскинулись большие и малые поместья, где владельцы крепостных душ самовластно управляли своими рабами, чинили суд и расправу.

«Деревня». Автограф...

Самые страшные рассказы, самые резкие обличения бледнели перед действительной жизнью. Вот они, псковские мужики. Измученные, в жалкой одежде. Вот их труд, беспросветный и тяжкий. А их господа — те, кто волен в их жизни и смерти? Какое невежество. Какая жестокость и дикость! Один заставляет крепостного человека не спать по ночам и время от времени будить его, барина. Ведь так приятно засыпать сызнова! Второй велит выдрать на конюшне повара за неудачный пирог. Третий отдаёт на растерзание собакам крепостную девушку: она не захотела стать его фавориткой. Четвёртый… Да разве всех перечтёшь?

Имелся и такой, с позволения сказать, хозяин, который задался целью разорить своих крестьян. У крестьянина не было ничего ему принадлежащего. «Он, — рассказывал Пушкин, — пахал барскою сохою, запряжённой барскою клячею, скот его был весь продан… Он садился за спартанскую трапезу на барском дворе; дома не имел он ни штей, ни хлеба».

Крестьяне на барщине. Литография по рисунку И. Иванова. 1838 год. Фрагмент.

Крестьяне убили своего мучителя — барина. Но сколько оставалось таких же других!