В садах Лицея. На брегах Невы

Вянет, вянет лето красно;
Улетают ясны дни;
Стелется туман ненастный
Ночи в дремлющей тени;
Опустели злачны нивы.
Хладен ручеек игривый;
Лес кудрявый поседел;
Свод небесный побледнел.

Свет-Наташа, где ты ныне?

Что никто тебя не зрит?
Иль не хочешь час единый
С другом сердца разделить?
Ни над озером волнистым,
Ни под кровом лип душистым
Ранней-позднею порой
Не встречаюсь я с тобой.

Скоро, скоро холод зимный

Рощу, поле посетит;
Огонек в лачужке дымной
Скоро ярко заблестит;
Не увижу я прелестной
И, как чижик в клетке тесной,
Дома буду горевать
И Наташу вспоминать.

Лицеисты загрустили. И тут кому-то из трех друзей — Пущину, Малиновскому или Пушкину — пришла в голову мысль хоть чем-то усладить свое существование — полакомиться гогель-могелем. Уговорили дядьку Фому купить яиц, мелкого сахару, бутылку рому. Забрались в одну из спален, тайком притащили кипящий самовар, и работа началась. Сахарный песок растерли с яичными желтками, добавили рому, щедро развели все это кипятком и стали пробовать приторно сладкий, слегка хмельной напиток.

Что было дальше, Пушкин вскоре изобразил в своем послании к Пущину. И естественно, изобразил прозаическое изготовление «гогель-могеля» поэтически — в виде тайного пиршества.

Помнишь ли, мой друг по чаше,
Как в отрадной тишине
Мы топили горе наше
В чистом пенистом вине?

Как, укрывшись молчаливо

В нашем темном уголке,
С Вакхом нежились лениво,
Школьной стражи вдалеке?

Помнишь ли друзей шептанье

Вкруг бокалов пуншевых,
Рюмок грозное молчанье,
Пламя трубок грошевых?

Закипев, о, сколь прекрасно

Токи дымные текли!
Вдруг педанта глас ужасный
Нам послышался вдали…

Не было ни вина, ни бокалов, ни рюмок, ни трубок… А вот «педант» — гувернер действительно был. Все раскрылось из-за излишней веселости Тыркова. Этот добродушный, туповатый малый (его лицейское прозвище было Кирпичный брус) так развеселился, что обратил на себя внимание дежурного гувернера. Заметил гувернер и странную беготню. Доложил Фролову.

После ужина в зале началось разбирательство. Фролов требовал выдать зачинщиков. Иначе, грозил он, будут наказаны все.

Пушкин, Пущин и Малиновский, чтобы не подводить товарищей, взяли вину целиком на себя.

Фролов из тупости, Гауэншильд из подлости поспешили донести о случившемся министру.

Министр потребовал объяснений у Конференции Лицея. Конференция запросила о происшествии Фролова. Тот сообщил: «На полученное мною от 5-го октября за № 85 Отношение, которым требует Конференция подробного изъяснения вины воспитанников Лицея Малиновского, Пущина и Пушкина, сим честь имею объяснить: что во время моей отлучки на одни сутки прошедшего месяца 5-го числа в С.-Петербург для некоторых личных донесений Его Сиятельству Господину Министру Народного Просвещения вышеупомянутые воспитанники уговорили одного из служителей принести им в их камеры: горячей воды, мелкого сахару, сырых яиц и рому; и когда было все оное принесено, то отлучились без позволения дежурных гувернеров из залы в свои камеры, где из резвости и детского любопытства составляли напиток под названием: гогель-могель, который уже начали пробовать. Как в самое то же время узнали, что я возвратился и пришел в зал, где и они уже находились; но я, немедленно узнав об их поступке, исследовал подробно и найдя их виновными наказал в течение двух дней во время молитв стоянием на коленях, о чем и донесено мною лично Его Светлости».

Прочитав донесение Фролова, Разумовский не согласился со столь мягким наказанием. Он примчался в Лицей, метал громы и молнии. «Преступники, — заявил он, — понесут строгую кару. Какова она будет, решит Конференция Лицея».

Конференция решала долго. Тем временем один из «преступников» — воспитанник Пушкин заболел простудою и был уложен в лицейскую больницу.

В больнице у доктора Пешеля

Лицейская больница во втором этаже была невелика. Заведовал ею доктор Франц Осипович Пешель. В 1811 году, когда открылся Лицей, было ему двадцать девять лет. Незадолго до этого его вывез из Моравии на русскую службу министр внутренних дел князь Куракин. Так молодой словак Пешель стал софийским уездным лекарем. Софией называлось предместье Царского Села.