В саду чудовищ. Любовь и террор в гитлеровском Берлине

Дильсу нужно было укрепить рубежи обороны. Он заявил Марте: чем чаще их будут видеть вместе, тем в большей безопасности он будет себя чувствовать. И это была не просто уловка, призванная воскресить романтические отношения. Даже Геринг начинал относиться к Дильсу как к активу, теряющему свою ценность. В вихре противоборствующих страстей, захлестнувших Берлин той весной, главная опасность для Дильса была связана с тем, что, поскольку он продолжал упорно отказываться играть на какой-то одной стороне, к нему с той или иной степенью недоверия относились представители обоих лагерей. Он впал в паранойю и решил, что его пытаются отравить.

Марта была не против проводить с Дильсом больше времени. Ей нравилось, что об их отношениях все знают, что ее имя связывают с его именем; ей нравилось с его помощью смотреть на ситуацию изнутри. «Я была достаточно юна и безрассудна, чтобы хотеть как можно глубже вникать в происходящее», – писала она[695]. К тому же у Марты было то, чего не было у Дильса: уверенность, что никто не причинит ей вреда, поскольку она – дочь американского посла.

Впрочем, среди друзей Марты нашелся человек, предупреждавший ее, что, встречаясь с Дильсом, она «играет с огнем».

В следующие недели Дильс старался держаться поближе к Марте и вел себя, по ее выражению, «как испуганный кролик». При этом она видела, что какая-то часть Дильса – прежний уверенный в себе Люцифер – наслаждалась игрой, целью которой было выпутаться из неприятностей[696].

«В некоторых отношениях опасность, которой, как ему казалось, он подвергался, стала испытанием его изворотливости и изобретательности, – вспоминала Марта. – Видимо, он не без удовольствия задавался вопросом: удастся ли ему всех перехитрить, сумеет ли он спастись?»[697]

Глава 35 Вызов «очень престижному клубу»

23 марта, в пятницу, корабль, на котором плыл Додд, прибыл в Нью-Йоркскую гавань и встал на карантин. Посол надеялся, что его возвращение останется не замеченным прессой, но его планы вновь были нарушены. В то время репортеры встречали все океанские лайнеры, исходя из предположения (обычно оказывавшегося правильным), что хоть какая-нибудь шишка да прибудет. На всякий случай Додд подготовил краткое, всего из пяти предложений, заявление и вскоре уже зачитывал его двум корреспондентам, которым удалось заметить прибытие посла. Он объяснил, что вернулся в Америку «в краткосрочный отпуск ‹…› для непродолжительного, но необходимого отдыха от напряженной обстановки в Европе», и добавил: «Вопреки предсказаниям многих международных обозревателей, я вполне уверен, что в ближайшем будущем война нам не грозит»[698].

Додд приободрился, узнав, что немецкий вице-консул в Нью-Йорке тоже прибыл в порт, чтобы встретить корабль, доставивший письмо Гитлера Рузвельту. Посол также радовался тому, что его друг полковник Хаус прислал за ним свой «очаровательный лимузин», чтобы отвезти Додда в свой дом на Манхэттене на углу Восточной Шестьдесят восьмой улицы и Парк-авеню. Там посол мог скоротать время до поезда в Вашингтон. Это было очень кстати, писал Додд в дневнике, поскольку таксисты в тот день бастовали, а если бы он отправился в гостиницу, до самого отправления вашингтонского поезда его донимали бы газетчики[699]. Додд и полковник Хаус поговорили по душам. «Хаус предоставил мне ценную информацию о недружелюбно настроенных чиновниках Госдепартамента, с которыми мне предстояло встретиться», – писал Додд.

Но больше всего Додда порадовало то, что вскоре после прибытия он получил с дипломатической почтой новую главу своего «Старого Юга», которую только что перепечатала на машинке подруга Марты Милдред Харнак.

•••

В Вашингтоне Додд остановился в клубе «Космос», в то время располагавшемся на Лафайет-сквер, к северу от Белого дома. В первое же свое вашингтонское утро он пешком отправился в Госдепартамент – на первую из многочисленных встреч и деловых трапез.

Он встретился с госсекретарем Халлом и его заместителем Филлипсом в одиннадцать утра. Все трое долго ломали голову над тем, как реагировать на письмо Гитлера. Последний превозносил усилия Рузвельта по восстановлению американской экономики и заявлял, что «чувство долга, готовность идти на жертвы и дисциплина» должны быть основополагающими принципами любой культуры[700]. «Эти нравственные требования, которые президент ставит перед каждым отдельным гражданином Соединенных Штатов, являются и квинтэссенцией философии Германского государства, которую выражает наш лозунг: “Общее благо превыше интересов отдельной личности”».