В саду чудовищ. Любовь и террор в гитлеровском Берлине

– Не удивлюсь, если меня застрелят на улицах Берлина, – сказал французский посол. – Это может случиться в любой момент. Поэтому моя жена остается в Париже. Немцы люто ненавидят нас. А их руководители – безумцы!

В восемь вечера в доме 27А по Тиргартенштрассе, в библиотеке, Додд включил радио и стал слушать, как Гитлер с трибуны выступает перед рейхстагом. Около десяти депутатов отсутствовали: они были убиты в ходе чистки.

Здание оперного театра располагалось всего в 20 минутах ходьбы от Тиргартена, от дома, где Додд теперь сидел и слушал выступление. В той части парка, которая располагалась напротив его дома, все было тихо и спокойно, воздух благоухал ароматами ночных цветов. Даже по радио Додду было слышно, как часто присутствовавшие на выступлении немцы вскакивают, чтобы крикнуть «Хайль!».

– Депутаты! – обратился к ним Гитлер. – Члены немецкого рейхстага![879]

Гитлер подробно изложил свое видение событий. Он заявил, что при содействии одного иностранного дипломата (канцлер не уточнил, кого именно) капитан Рём замышлял узурпировать власть. По словам оратора, отдавая распоряжение о чистке, он действовал исключительно в интересах Германии, чтобы спасти страну от возможных беспорядков.

– Лишь яростное и кровавое подавление мятежа могло задушить его в зародыше, – сообщил он слушателям.

По его словам, он лично возглавил операцию в Мюнхене, пока Геринг «стальным кулаком» уничтожал врагов в Берлине.

– Если спросят, почему мы не воспользовались обычными судами, – продолжал Гитлер, – я отвечу: в тот момент я нес ответственность за весь народ Германии, а следовательно, лишь я один на протяжении этих 24 часов представлял собой высший суд немецкого народа.

Додд снова услышал в динамике шум – зрители вскочили на ноги, раздались приветственные крики и аплодисменты. Разумеется, не обошлось и без вскидывания рук в нацистском салюте.

Гитлер продолжал:

– Я приказал расстрелять главарей преступников. Я приказал прижечь язвы, вызванные внутренними и внешними ядами, – прижечь, пока они не поразили здоровую плоть. Я приказал также расстреливать на месте любого мятежника, оказавшего сопротивление аресту. Страна должна знать: никто не может безнаказанно угрожать ее существованию и любой, кто поднимет руку на государство, будет уничтожен.

Он упомянул о встрече Рёма и других мнимых заговорщиков с «иностранным дипломатом» и о том, что этот дипломат потом называл встречу «совершенно невинной». Это был явный намек на майский ужин в доме Вильгельма Регенданца – тот самый ужин, на котором присутствовал Франсуа-Понсе.

– Однако, – вещал Гитлер, – если три человека, способные на государственную измену, устраивают в Германии встречу с иностранным государственным деятелем – встречу, которую они сами называют «рабочей», – если они при этом отсылают слуг и отдают строжайшие распоряжения о том, чтобы мне ничего не докладывали, я приказываю расстрелять этих людей, даже если в ходе тайных переговоров они обсуждали лишь погоду, старинные монеты и тому подобное.

Гитлер признал, что цена проведенной им чистки «оказалась высокой», а затем солгал, заявив, что количество погибших составляет 77 человек. Он постарался занизить даже эту цифру, утверждая, что две жертвы покончили с собой и (это прозвучало смехотворно) что трое эсэсовцев были расстреляны за «жестокое обращение с арестованными».

Свое выступление Гитлер завершил такими словами:

– Я готов перед лицом истории взять на себя ответственность за эти 24 часа, связанные с самым печальным решением в моей жизни. В течение этого времени судьба снова учила меня думать только о самом дорогом, что у нас есть, – о народе Германии, о Германском рейхе.

Зал взорвался аплодисментами. Многие запели «Хорста Весселя». Если бы Додд присутствовал на выступлении, он увидел бы, как две девушки в форме Союза немецких девушек, женского аналога гитлерюгенда, вручают Гитлеру букеты цветов и как Геринг бросается на сцену, чтобы пожать ему руку, после чего к канцлеру устремляется целый поток желающих его поздравить и прочих официальных лиц. Геринг и Гитлер встали рядом и некоторое время позировали нескольким десяткам фотографов, толпящихся возле сцены[880]. Фред Бёрчелл из The New York Times, который был очевидцем происходящего, писал: «Они стояли на сцене лицом к лицу почти минуту, сжимая друг другу руки, глядя друг другу в глаза, озаряемые яркими вспышками»[881].

Додд выключил приемник. В той части парка, напротив которой располагался его дом, вечер дышал прохладой и безмятежностью. На следующий день, 14 июля, в субботу, посол отправил госсекретарю Халлу шифрованную телеграмму. Начиналась она так: «Нет ничего более отвратительного, чем наблюдать, как страна Гёте и Бетховена погружается в варварскую эпоху Стюартов в Англии и Бурбонов во Франции»[882].

Ближе к вечеру он посвятил два свободных часа работе над своим «Старым Югом», на время погрузившись в другую, более рыцарственную эпоху.

•••